«У Этасветы рыжие, лживые волосы, на голове кокон из буклей, рот в помаде красной, что клюква, суетится она не по-детски. Чьи ты нашла строфы, строчки и буквы. Буквы мои все – сидишь в моём кресле. Останови, я замучилась плакать. Остановите сей бег, точно кони. Останови злой ты выхрип агоний. Кто мы у времени? Птицы да маки. Черви и звери. Закрой свои двери. Переплыви на «Титанике» время…»

Милена! Я согласна, что я – плохая. Ты – хорошая. Я чёрная, ты белая. Я злая, ты добрая. Я вода, ты огонь. Я никто, ты – всё. Меня звать никак, тебя как. Я – безродная, беспризорная, глупая, ты умная, с хорошей родословной, у тебя одни хорошие оценки.

Прости меня за то, что я такая. Но я не могу уйти с твоего пути. Я поклялась. Ещё тогда на речке, когда зашивала твоё разодранное в клочки платье. Когда бинтовала твои раны, когда прижигала зелёнкой твои ссадины, когда омывала твои ступни, когда острожно прикладывала пластырь к твоей лодыжке, когда смачивала Дзинтарсом твой лоб. Когда отдала тебе навсегда свою кофту, когда подарила свои мечты, когда рассказала о своём чувстве к Иа, когда капли нашей крови смешались в один большой круглый шарик, который постепенно затвердел и ссохся. Даже палец было больно отдирать, словно рвалась кожа. Что мне сделать, чтобы ты меня простила? Уйти, затаиться, не вспоминать тебя, забыть, вырвать куски памяти, перерезать бритвой все воспоминания? Что мне сделать, скажи?

– Умри! – написала Милена Ерёмина-Клюкович-Бла-бла.

– Тогда я стану травой, зёрнами, хлебом!

***

Вот он. Вот он мельничий жернов,

тугой, масленичный, из камня. Он – твердь.

Холодный снаружи, в насечках, лужёный,

с повадкою древнею: перетереть.

Зерно, корневища, орехи, побеги,

он жар породил, он зачал колесо,

железо крошил и спасал он Ковчеги.

А нынче меня придавил. Адресов,

емейлов и сайтов я не перечислю.

Сползаю спиной по стене. Правой кистью

за сердце хватаюсь. Абрау Дюрсо

разлито по небу кровящимся солнцем,

а жёрнов, а жёрнов – в нём всё перетрётся:

я, ты, этот мир, прошлый, будущий, весь!

Я тоже, как жёрнов: в муку вас, в хлеб, в печку.

Я – прах, что из праха, из гречки я – гречка,

что там про сердечко? На сердце насечка

под всеми одеждами – сколь их? – порез.

Почти до исподнего грубо раздели,

растёрли в муку, белой детскою кожей

покрыты все Гоголевские шинели

мои. А всё мелют, все мелют и мелют

меня жернова через снег, ветер, дождик.

Да хоть завернусь я в сто сорок одежек

в груди бито-бито, растёрто, раскрыто,

раздавлено, смято. Срастётся едва,

но вновь между ребер опять жернова.

И мельник, взваливший мешок на хребтину,

завернутый грубо, нещадно в холстину

относит в амбар, как товар, как дрова –

горячий ожёг. Все обиды истёрты

на мелкие части, на зёрна. Ешь тортик

и вишенку сверху да в аленький ротик.

Что перемололось и больно-то как!

Как воду в вино превращать, а в свет мрак,

пять тысяч голодных пятью как хлебами

да рыбой, совет, как насытить их, дай мне!

Не знаю. Лишь волю сжимаю в кулак.

Сама в эту мельницу сунулась сдуру

и грудью легла, телом на амбразуру,

кому мы нужны? Государству? Нет. Вряд ли.

Ему поглупее нужны и попроще.

И ты – жернова мне, любимый, хороший,

и я – жернова, крепкозубые толщи.

Всё перемелю. Ничего я не брошу.

И всех. И всея. Коль века не иссякли!

3.

Что чувствовала Милена? Что на самом деле она хотела? Вообще, пишущие люди очень эмоциональны, они насыщены знаниями, она с головы до ног погружены в тексты. Я несколько раз замечала, что, начитавшись моих статьей, отзывов, постов, поэм, мои поклонники начинают, словно походить на меня: то тут, то там я встречала схожие с моими мыслями сочетания, обороты, даже как-то нашла свой свет, разъятый на тьму, свою тьму, вдохновлённую светом, слепоту, начинённую зреньем, глухоту, наполненную звуками, нашла вечно беременную землю, галактику, рождающую новые галактические звезды, рождение ангелов, пуповину взлёта, движение, ход славянства, полынь-ягоду восхода. Но наезжать с претензиями на своих друзей я бы никогда не стала, есть много других способов указать на эти вольные и невольные поступки.