Итак, наше черносотенство есть органический продукт русского месторазвития. Оно и победило как середина (западный средний класс ХХ столетия помните?) отечественной социальности, победило на руинах двух субкультур, вобрав в себя соки обеих. Но не только… П.Б. Струве писал: «Сущность и белого, и красного черносотенства заключается в том, что образованное (культурное) меньшинство народа противополагается народу, как враждебная сила, которая была, есть и должна быть культурно чужда ему. Подобно тому как марксизм есть учение о классовой борьбе в обществах, – черносотенство обоих цветов есть своего рода учение о борьбе культурной» (10, с. 16).

Итак: вот что здесь главное – «культурная борьба». Между Россией (с XVIII в.), стремившейся быть современной по-европейски, и Россией, обреченной на сохранение «своей», не-современной, «старомосковской» идентичности. То есть черносотенство – это социально-культурная реакция на насильственную модернизацию – вестернизацию страны. Это – и следствие раскола на две «России», и выражение инстинктов и интересов «старомосковской» субкультуры.

Впервые же на исторической сцене черносотенство появилось в годы Смуты начала XVII столетия. Появилось и спасло Русь – от интервентов, тушинцев, болотниковых и т.п. И вместе с тем от первых «западников», желавших ограничить самодержавие (и при Василии Шуйском на четыре года это удалось; удалось и с королевичем Владиславом – правда, в Москву его не пустили) и несколько озападнить нашу жизнь. Это был героический, легендарный, «мифопоэтический» период вызревания черносотенства. Но оно так бы и не дозрело, если бы не революция Петра. Так бы и осталось нормальной, здоровой, узкой, кондовой, «физиологической» силой самосохранения русского этноса. В совсем не плохом смысле слова консервативной, даже пусть реакционной функцией народного организма. Подобное «черносотенство» имеется в любой национальной культуре.

У нас же – после Петра – «черносотенство» было обречено не на жизнь и борьбу «в рамках» и по принципу «и–и», и не на в конечном счете компромисс с modernity и сосуществование в условиях консенсусного полисубъектного социума, «смешанного правления», политии. Но – на перманентную тотальную войну с другой, «петербургской», субкультурой. «Или – или». Хотя поначалу эта война была малозаметна. Поскольку протекала не просто в «холодной» форме. Она была замороженной, подмороженной, загнанной в подполье – жесточайшим крепостным режимом. Когда же в эпоху «великих реформ» этот режим ушел в небытие, война стала обретать иные формы. К началу ХХ в. – вполне горячие.

Обычно под «черносотенством» полагают известные организации и настроения, оппонировавшие эмансипационному процессу между 1905– 1917 гг. (мы уже вскользь упомянули это). Это то, что П.Б. Струве квалифицирует как «белое черносотенство» («Союз русского народа» etc.). Его идеология представляла собой комбинацию антикосмополитических, антиурбанистических (притом что движение развивалось в крупных и средних городах), антибюрократических, антикапиталистических, антилиберальных, антисемитских взглядов, сдобренных традиционным и очень поверхностно-вульгарно трактуемым «позитивом» – «православие, самодержавие, народность».

П.Б. Струве указал на существование другого черносотенства – красного. Это, по его словам, «народнический» социализм эсеров и большевиков. «…Наш народнический социализм перекрещивается с черносотенством, образуя с ним некоторое внутреннее духовное единство» (10, с. 11). То есть он настаивает на одноприродности, единых корнях и того и другого черносотенства. При этом красное, подобно белому, порождено расколом русской цивилизации, культуры. Но в отличие от белого, оно в конце концов отлилось в псевдосовременные формы. Оно упаковало себя в европейское платье. Научилось говорить на немецко-французском социалистическом языке. Предложило «старомосковской субкультуре» способ выживания в современном (modern) мире. Более того, сумело – в течение семи с лишним десятилетий – выдавать эту субкультуру за современность. Ловко, жестко и молниеносно (по историческим меркам), загримировав ее, придав ей черты чуть ли не «будущего» («будущего» – в смысле прогрессистского миропонимания).