И вот – «Доктор Живаго». Этот текст и ХХ съезд (о нем мы еще скажем) в самом прямом смысле слова вдохнули в нас жизнь (то, что Мыкита скоро будет соучаствовать в убийстве Бориса Леонидовича, есть символический (но не для Б.Л.) пролог КР-2). Главное в «Докторе…» не литература (она, как всегда у этого человека, гениальна и непревзойденна; интонации и ритм прозы и стихов единственные в мировом искусстве; и чего уж вообще никогда ни у кого не было (кроме Пушкина) – атмосфера, и материальная, и духовная одновременно, – подобно кванту, и «материя» и «волна», – которая будто бы «заключена» в тексте, окутывает его, располагается между слов, букв, на полях, которая, как паузы у актеров, – важнейшее из того, что они могут сказать (внешне, слухово – не сказать); и эта атмосфера в процессе чтения вырывается из текста, межтекстья белых островков и побережий страниц и заполняет то пространство, в котором ты существуешь; зимой 70-го, в студенческие каникулы, я получил на пару дней «Доктора» – переплетенный, зачитанный, третьей копии, на папиросной бумаге «самиздат»; чтенье шло поначалу тяжело, трудно, но в какой-то момент, не помню, в какой, все вокруг меня и во мне мгновенно изменилось: горячая волна изнутри, сверху, снизу пошла, накрыла, убежала и вернулась вновь; так продолжалось два дня, пока я читал; на третий день родители приехали из дома отдыха и, войдя в дом, заголосили: «Как ты здесь, ведь такой же мороз?» – оказалось, какая-то авария в теплоснабжении, квартира несколько дней не отапливается, температура чуть выше нуля; я – избалованный и часто болевший тогда простудами–ангинами, изнеженный заботами семьи, не заметил всего этого; я жил атмосферой и в атмосфере «Живаго»; моя жизнь навсегда была решена…), но – христианство. И вот в каком смысле.

Все мы знаем зацитированные слова Г.В. Федотова, что «Капитанская дочка» – самое христианское произведение русской литературы. Верно. Именно это пушкинское, а не мучительные попытки Федора Михайловича «явить миру образ русского Христа», не моральные искания зрело-позднего Толстого, не славянофильская утопия «Святой Руси». Верно, но для России XIX в., дореволюционной. Хотя, конечно, продолжало «работать» и в условиях Эсесесерии. Но необходимо было нечто иное и новое, сказанное современным (во всех отношениях) голосом. В этом смысле «Доктор» подобен «Капитанской дочке», христианство которой не в (гениальном) выдумывании князя Льва Николаевича Мышкина, не в (гениальных) сценах «Братьев» и «Бесов», не в (гениальной) диалектике духовного восхождения «Преступления», не в толстовском «Возмездии аз воздам» и Нехлюдове «Воскресения» (может быть, в обоих случаях лучшей мировой прозе), а в естественной, простой, свободной атмосфере. При всем ужасе и безобразии описываемого. Это и вправду «евангельский» текст. И потому могучий (помните: «могучая евангельская старость / и тот горчайший Гефсиманский вздох»). Атмосфера «Капитанской дочки» позволила русскому человеку (к сожалению, только из культурно-привилегированной среды) в XIX столетии строить приемлемое общество, минимизировать рабство, варварство, насилие, творить. Все это унаследовал «Доктор» в совершенно новых формах и тонах (у В.О. Ключевского есть работа «Евгений Онегин и его предки», в которой он с потрясающей достоверностью историка, художника, психолога «реконструирует» родословную нормативного героя русской литературы; я же скажу: Юрий Андреевич Живаго был пра-пра-правнуком Петра Андреевича Гринева…)…

И от этого импульса Отечественной пошло-поехало. Гроссман, Окуджава, Современник, Таганка, Хуциев, К. Муратова, многое-многое другое. Проза, поэзия, театр, кино, живопись – высочайшего качества, тонкое, умное, новое, и возвращение тех, кто в двадцатые-тридцатые творил катакомбно. Все это великое искусство 50–80-х, вплоть до Бродского, Высоцкого, А. Германа, русского рока. И даже до Александра Исаевича Солженицына, чей генезис, правда, сложнее, многообразнее. Но и его без Отечественной и ее эмансипационных последствий представить невозможно (хотя, в отличие от большинства «послевоенных» par excellence, он и, наверное, Бродский «вписаны» во всю русскую историю; которая их как будто ждала; это ведь их в своем «Поэте» (а не современников) приветствовала и предчувствовала Марина Ивановна: «Он тот, кто смешивает карты, / Обманывает вес и счет, / Он тот, кто