В столовой же стояли огромный буфет резного дуба и раздвижной стол, под которым можно было прятаться, над столом – бронзовая люстра с золочёными грифонами и цепями. Висели там картины странные, состоящие из пятен, говорили, что это Коровин и Фальк, но что в них хорошего, Федя не понимал. То ли дело мужчина на лошади перед дворцом, а после он же в самом дворце в комнате, убранной к Пасхе. Это был художник Жуковский. «Вот это художник так художник, а не какой-то там Коровин», – решил про себя Федя.

Ещё столовой в тяжелейшей золочёной раме на стене был натюрморт – перцы, помидоры и прочая снедь, рядом – виды Санкт-Петербурга зимой, гравюра со шпилем адмиралтейства и разная масляная и фотографическая мелочь. Стулья с гнутыми спинками, патефон и радио на столике у окна. И ещё камин, который не разжигали никогда, да и не работал он, наверное. Дверь вела на балкон, выходящий прямо на улицу, летом там можно было курить, зимой же разрешалось курить в столовой и гостиной, но только при гостях.

Мамина спальня пахла духами, тут все было белым, голубым и розовым, любимые Сонины цвета. Бабушка Аня не одобряла вкусы дочери, «какие-то курортные», «как из Ялты». Особенно бабушку сердило, когда Соня зимой надевала розовое платье, белые туфли и зелёный поясок: «Вкусы как у молочницы или белошвейки». Соня смеялась и говорила, что подругам в библиотеке всё, что она надевает, всегда очень нравится. «Неудивительно», – говорила в ответ бабушка. Такие разговоры случались часто, но к ссорам не приводили. В различных мелких хрустальных и фарфоровых мисочках и коробочках на трюмо у Сони были забавные шпильки-заколки, лежали розовая помада и коробочки с пудрой, в которых были смешные пуховочки. Даже шторы на окнах в комнате Сони были светлыми в полоску. Комната была радостная и самая спокойная, ничей взгляд с портрета не следил за Федей, не летели над головой золотые грифоны, не шумел осенний лес с мрачноватой картины, где в деревьях, казалось, пряталось чье-то таинственно лицо. В палехской шкатулке лежали любимые украшения мамы, в основном из камня аметиста. «Против пьянства», – говорила она. Конечно же, имелось в виду пьянство русского народа, с которым Соня боролась по завету графа Толстого.

Мрачный осенний лес на картине был в спальне у бабушки Ани и дедушки Адама, тут было вообще некое «туманное место»: тёмные шторы, стены, обитые блекло-синим штофом, много разных подушечек, салфеточек и бесчисленные фотографии на стене. Бабушка Аня и сама носила тёмные платья, любимыми её цветами был синий, тёмно-вишнёвый и бордовый, по настроению. На стене висела пара фарфоровых тарелок, на самой большой из которых античная дева стояла у источника с кувшином в руке. Бабушка иногда курила в спальне, открыв форточку зимой или даже распахнув окно летом, благо, что оно выходило не на улицу, а во двор. Правда, в строениях во дворе жила самая разная публика, оттуда порой слышались громкие голоса, доносились запахи борща или жареной картошки, а зимой – угольный дым из котельной и звуки лопаты, царапающей потрескавшийся асфальт. Иногда слышались крики разносчиков и мастеровых: «Кому хлеба, свежий хлеб», «Молоко, молоко, простокваша, сметана, яйца». Или: «Точить ножи-ножницы», «Стекло, стекло, окна, двери, форточки», «Чиню замки, починяю примуса, лужу кастрюли, ведра», «Старьё берём, старьё берём», «Травим крыс, мышей, гоняем тараканов, клопов, мурашей». И самое удивительное: «Котам яйца резать». Няня и бабушка почему-то не хотели объяснить Феде, что это значит. Дедушка Адам и бабушка Аня спали рядом на одной большой кровати, рядом с которой стояла старинная позолоченная бронзовая лампа, коряво переделанная под электричество каким-то народным умельцем.