– Ну-ка, доставай кружки! – командует Фрида. – Получай кипяток!

Попили кипятка. Каждому досталось всего по кружке, но по намёрзшемуся телу сразу пошло тепло. Мария достала кусок хлеба с холодной, картошиной, свареной в мундире.

– Сейчас бы стол, вообще ехали бы как в плацкарте…

А в три часа встали на неизвестной станции. Дверь открылась.

– Принимай обед!

– Так вы и обедом будете нас кормить?!

– А как же: раз в день положено горячее питание.

На вагон почти двухведерная кастрюля супа. Не ахти какой суп, но картошка в нём есть, и крупа, и даже капельки жира на поверхности золотятся.

Если так дальше пойдёт, можно жить.

Трое суток стучали колёса. Иногда в их перестук вплетался металлический звон: знали – едут по мосту. Кое-где стояли подолгу. Тогда кто-то из начальства приходил с охраной, выпускали из вагона по двое.

На четвёртые сутки среди ночи почувствовали – поезд сбавляет ход. Вместо тук-тук-тук, тук-тук-тук, колёса стучали: тук… тук, тук… тук. Всё тише, тише. Потом: у-у-у – загудели тормоза, и качнуло вперёд. Встали. Кто-то бежал вдоль состава, хрустя снегом. Дверь отъехала. Пахнуло холодом.

– Выходи из вагонов!

Неужто приехали?! Нервная дрожь спросонья. Темно – хоть глаз коли.

– Господи, зажгите же кто-нибудь спичку. Шаль не могу найти.

– Тётя Эмма, да вот же она, вы её под голову клали.

– Ах, да…

Женщины-трудармейки быстро собираются: суетливо заталкивают в мешки и рюкзаки свои платки, куски хлеба про запас – и все вместе – к двери. Внизу белый снег – прыг в него.

– Ой, нога-а!

Вверху чёрное небо. Ни луны, ни звёздочки. Тишина.

Откуда-то с края земли:

– Ту-у-у – паровоз.

– Где мы? Батюшки! Ни людей, ни строений. В степи выгрузили!

Время встало. Живы ли? Глухота.

– Ух – порыв ветра в лицо и грудь. Ледяной. Со снегом.

– Ах, Мария унд Йезус!

Вздрогнули – лязг железный. Их поезд тронулся. Зачем? Сейчас бы в вагоны, к железным печкам! Ещё вчера вечером было так хорошо, уютно, так угрелись.

– Постойте! А мы?

Но вагоны – мимо. Тёмные, с нагретыми местечками. Как родные дома – в никуда. Навсегда. Какое сиротство! Эшелон ушёл, как жизнь. Вокруг ветер и глушь. А за путями-то не степь – фонарь горит, башня водонапорная. Ещё дальше – пакгаузы. Окраина какой-то станции, но далё-ё-кая окраина.

Отупение. Холод.

– Чего ждём?

– Кома-а-нды, – кто-то очень жалобно.

– А где командиры?

Нет командиров.

Во! Вчера ещё было полно сопровождающих! Где они?

– С поездом уехали! Нас бросили! В ночи, в степи!

Не бывало такого – страшно!

– А может нас специально – чтоб замёрзли?!

– Неужто!? Невозможно!

– Всё возможно!

Мамочка, где ты? Знаешь, как мне плохо!

Четыреста человек топчется – снег стонет. Ветер опять порывами, прожигает пальто.

– Мама, я замерзаю!

Сколько времени прошло – неизвестно.

– Женщины, да пойдёмте же на станцию!

– А где станция?

– Да вон же!

– Нельзя! Не велено. Засу-у-удят!

Опять молчание. Снег уже скрипит меньше – утоптали.

– Как хотите, а я пойду, – это та девушка в красивом пальто, что спрашивала, нет ли кого из Москвы – Ольга Цицер.

Толпа распалась. От неё потянулась человеческая струйка к башне, к складам… Наконец и в самых робких страх наказания пересиливается страхом остаться одним. Двинулись и Мария с тётей Эммой и Эмилией.

Кажется, светает. Снег белее стал. Следы от колёс – похоже, на дорогу вышли. Три точки вдалеке. Движутся навстречу. Надежда. Будь что будет, но не одни на свете. Ближе… Двое верхом и санная упряжка.

– Эй! Вы немки? С поезда?

– С поезда.

– А чего прётесь? Сказано же – на путях обождать! – Из саней встал военный – из их поезда.

– Никто ничего не говорил.

– Ишь растянулись на версту. Стой! Подравняйсь!