Работодатель, похоже, относился к непосвященному меньшинству, а может быть, знал обо всем не хуже других, но был чужд цеховой солидарности.

«Если бы я добывал себе пропитание толкованием английских имен, – размышлял Трубадур, сиюминутно вдохновленный монологом работодателя, – то заявил бы вполне ответственно, что отношения обоих полов с людьми по имени Э-ванс всегда мимолетны, хотя и таят в себе немало очарования и утех».

«Или же вот так. Если бы мне суждено было жить бедной английской девушкой, я никогда не вышла бы замуж за бедного человека с таким именем – Э-ванс», – продолжал он развлекать себя, пропуская мимо ушей рецепт нового блюда из небесных кар под соусом земных разочарований.

«А за Аванеса?» – подстрекательски выпытывал заинтригованный Трубадур у мифической бедной английской девушка.

– За богатого Аванеса – запросто! – отчеканила бедная английская девушка голосом Трубадура.

«Какая расчетливая стерва, – подумал он о собеседнице. – А может быть, наговаривает на себя? Врет, то есть? Ну и пусть врет. Все врут. Значит, расчетливая и лживая», – поставил он точку.

– Кто такой Аванес? – донесся заинтригованный и неожиданно помягчевший голос из трубки. – Это тот, что с Рубеном?»

Но Трубадур не счел нужным что-либо прояснять.

– Завтра все верну, – сказал он. – В десять тридцать. Максимум в десять тридцать пять. В вашем кабинете.

Как всякий литератор, Трубадур знал, насколько важны детали.

Теперь он придавливает трубками, в том числе и теми, что формально перешли в мою собственность, рыхлые стопки бумаг. У них есть имена: «Не вошедшее», «Не поместившееся», «Неуместное». Возможно, есть еще что-то ускользнувшее от моего внимания. Трубадур полагает – на мой взгляд, совершенно несправедливо, – что всю эту писанину нужно свалить однажды в кучу и назвать макулатурную Джомолунгму в честь автора: «Недоделанное».

Трубадур любит протирать трубки. Их темные мундштуки лоснятся как спины рабов на тростниковых плантациях. Словно парфюмер он принюхивается к добротно обкуренным чашкам и при этом смешно – крыльями – раздувает тонкие ноздри, мечтательно прикрывает веки. И через раз с нескрываемой гордостью упрямо напоминает – как «все равно» рад был избавиться от вредной привычки. Обычно это «черно-белый» вариант: «Все равно я молодец!», но иногда героическое полотно подается в цвете.

– Знаешь, я ведь тебе, наверное, сто раз рассказывал. Но ты такой рассеянный. Никакой силы воли не хватит для двух подвигов одновременно. Ну дописал бы я этот идиотский сценарий. И что? Курил бы по-прежнему, как паровоз, все что дымит. Текстик так и так выходил сраненький, любой нормальный режиссер гнал бы меня пинками от Останкино до Химок, без остановок. По-любому с авансом вышел бы знатный скандальезо. А так, видишь, о здоровье собственном позаботился. Ну не молодец?

Скандал с авансом вышел, надо сказать, не шумный. Нечего было шуметь и не о чем, поздно. Просеивать содержимое мешка с самодовольством ради затесавшейся щепотки мнимой славы я не стал, сам приврать не чужд.

… Собачий лай, будто выпущенный из пращи камешек-невидимка, подскакивал на водной поверхности, одолевал немалое расстояние и, не растеряв ни скорости, ни силы, насквозь прошивал болью мирно дрейфующий в алкоголе мозг. Отдаваемые им команды час от часу становились все более сумбурными и разноречивыми. Трубадур заткнул уши указательными пальцами, но другим частям организма это действие пришлось не по вкусу – его затошнило, и какое-то время он вовсе не реагировал на внешние раздражители. Возможно, так был изобретен метод тушения пожаров на скважинах взрывами.