А сапоги не лезут, даром, что голенища широкие. Ноги то закостенели. Мертвый ведь немец. И ничего теперь уже не поделаешь…

Тут мня за плечо командир наш трогает – на крылечко покурить выходил. Тоже и ему не спалось.

– Что ты, говорит, ревешь, сынок…

– Зачем , – я говорю,– стрелял! Можно же было на него кинуться – повязать. Я вон какой здоровенный и ребята бы помогли… Я теперь вот он мертвый.

Командир затянулся, прямо со стоном, точно чего-то из козьей своей ноги вытянуть с дымом табачным хотел.

– Ну, попленил бы ты его, говорит, а дальше то его куда?… Мы же за линией фронта. В тылах. Тут пленных быть не может…

Наложил мне дров охапку.

– Эх, говорит, Леша, тяжелая это дело – людей убивать. На взгляд то просто – чик – и нету, а кровь то она вопиет от земли… Оно, конечно, война. А так, по человечеству, по совести, то есть, – убивать нельзя. Никак нельзя. Оно убийство то даром не проходит. Ежели ты, конечно, человек.

А потом у печки сидим, на огонь смотрим. Он и говорит

– Ты Леша – счастливый человек. Совестливый. Дай Бог тебе на войне не оскотинеть.

А под Берлином наш командир дивизиона умер. Привалился в окопе, как бы задремал и не проснулся. Инфаркт. Разрыв сердца. Устал человек. Да и возвращаться ему было некуда. Погибли все. Хотя – мог бы он, например, со мной в деревню поехать. Папа и мама его бы, как самого родного, приняли. Жил бы с нами. Меня то вскоре после победы отпустили домой, как специалиста сельского хозяйства. И его бы отпустили, по возрасту. Пожилой ведь…

«В тот вечер в посадке Колесникова я увидел властительное

равнодушие татарского хана и распознал выучку прославленного

Книги, своевольного Павличенки, пленительного Савицкого

И. Бабель. Конармия. Рассказ «Комбриг два».

      Мой отец – Николай Свидин – (потомок знаменитого кубанского казачьего рода, где одних генералов – конвойцев служило пять человек), в начале войны, попал служить к знаменитому герою гражданской войны, командиру из Конармии товарищу Книге.

      Товарищ Книга прославлен не меньше, чем Буденный, Котовский, Чапаев, Щорс и прочие красные комдивы и комбриги.

      Для отца служба у Книги была особенно важна. Несмотря на то, что семья пережила Гражданскую, расказачивание и прочие радости предвоенной жизни относительно благополучно, в общем-то, никого не расстреляли в период с 1918 по 1940, и отец даже сумел получить образование, и работал технологом на хлебозаводе, никто не забывал, что он потомственный, родовитый казак, то есть из «чуждых». Поэтому сам призыв его в Красную Армию, в первые дни войны, когда еще никто не понимал, какая это война будет, воспринимался, как своеобразная реабилитация Свидиных перед Советской властью.

      Жили мы в Майкопе. Город южный, в прошлом казачий. Густая зелень садов, беленые или красно-кирпичные стены одноэтажных домиков… Когда наши первые пошли на фронт, весь город высыпал на улицу. Боже мой! Как плясали казаки, когда шли от военкомата к вокзалу! Какая была наурская лезгинка! И отец плясал лучше всех! Я помню до мельчайших подробностей тот день, и даже запах пыли, и острый треск барабана и пение зурны, вскрики, гиканье и посвист танцующих и плеск ударяющих в такт ладоней….

– Асса… ать, ать, ать, ать….– и отец мой кружится, как черный вихрь, взлетает на носки, падает на колени, неудержимый и прекрасный, как Бог победы.

      Многие тогда думали, что сталинская конституция, снявшая с казачества клеймо врагов народа, и вот этот призыв на войну – новая страница нашей жизни. Что все кровавые годы геноцида казачества, были ошибкой и мы тоже дети России, и Советская власть оценит наше боевое мастерство и нашу преданность. Мы вновь выслужим славу!