Пожалуй, мужчина боялся бы своего слугу, ведь зверь способен на все. Боялся бы, если… в себе он чувствовал зверя, рядом с которым Шалам был просто беспородной дворовой шавкой. Зверя, опаснее, беспощаднее которого нет.
Он снова прикрыл глаза. И будто наяву, увидел девчонку – нагую, связанную, распятую, беззащитную перед его желанием. Перед его любым желанием. Сглотнул слюну, притронулся к лицу, чувствуя, как наливается кровью, пульсирует шрам.
Все люди – звери. А это означает только одно: чтобы выжить, нужно быть самым безжалостным из них.
Глава 9
– Капкан. Кап-кан. – Аля смотрела в одну точку. – Не знаю я способа прорваться.
Никакого. Кроме этого. – Она ласково притронулась к оружию.
– Хороши игрушки… – прокомментировала Настя.
– Ты знаешь, а мне нравится.
– Хм… Откуда у тебя к этим железкам такая нежность?
– Не знаю. Я же рассказывала, с двенадцати лет стрельбой занимаюсь, еще до переезда сюда. С детдома. А в шестнадцать стала мастером.
– Слушай, а ствол-то этот у тебя откуда?
– От верблюда. Классная штука, скажи?
– Ты что его, из тира, где тренировалась, заныкала?
– Вот еще… Мне его подарили.
– Кто?
– Давно. Константин Петрович Фадеев. Он в нашем детдоме дворником-сторожем работал. У него еще протез был вместо ноги, деревяшка. Он как раз стрелковый кружок и вел.
– Ему что, разрешили?
– А кому какое дело? Там, кстати, одни ребята были, только я – пацанка. Я у него в сторожке подолгу сидела, а когда он заболел – ухаживала. Насть… долгая это история. Просто как баба Вера меня к себе решила взять, дядя Костя мне «марголин» и подарил. На память. Он умер потом через неделю. Совсем уже старенький был.
– От чего умер-то?
– Наверное, как все. Жить устал.
– А чего ты раньше не говорила, что у тебя пистолет есть?
– А зачем кому говорить? Чтобы отобрали?
– Даже мне?
– Насть… Это теперь я тебя знаю, а как приехала… Ну тетка, ну добрая… А чего бы ей доброй не быть, когда муж тароватый, дом полная чаша и вообще во всем – ажур. В смысле – алее. Так что… Так что лежал он себе, в тряпочку промасленную завернутый, в чулане. Иногда я его доставала, когда баб Веры не было, чистила… И вообще – он красивый. Ты знаешь, этот Марголин, конструктор, он почти слепой был, эту машинку лепил, считай, на ощупь, из глины…
– Нет, Алька, – задумчиво произнесла Настя. – Ты не увлечена стрельбой, ты… Ты относишься к оружию как к другу. Давнему.
– Насть, сама не знаю. Не помню. Как и все мое детство не помню. У меня из детства только мишка и оставался. А теперь вот и его нет. Только порой картинки какие-то… Знаешь, наверное, совсем раннее воспоминание, младенческое: лежу в колыбельке, питаюсь и… гильзами играю, на веревочке. Как погремушками.
– Может, ты – дитя войны?
– А разве тогда была война? В восьмидесятом.
– Война всегда.
– А жаль.
– Еще как жаль.
– Вот что, Настька. Делаем так. Ты сидишь тихо, как мышка. Я иду на прорыв.
– Аленка…
– Погоди. Я все рассчитала. Двоим теткам прорваться куда труднее, чем одной. Я не пойду вниз, во двор, я на чердак полезу. И выйду из четвертого подъезда.
Скоро стемнеет. В городе растворюсь – ни одна собака не найдет. Никогда. Да и… не будут же они за мной всю мою жизнь гоняться, ведь так?
– Они столько не проживут.
– Вот и я надеюсь.
– Аленка…
– Погоди. Ко всему, если ты останешься, мне будет легче: вдруг меня все-таки прищучат, выручать кому? Тебе. И Женьке. Ну что, решили?
Настя задумалась, по обыкновению сморщив чистый лоб, откинула назад густые каштановые волосы, резюмировала:
– Ты права. Даром что пацанка, а мозги у тебя работают. Прямо сейчас рванешь?
– Не-а. Уже прошло девятнадцать минут. Должны позвонить, никуда не денутся.