Ну а теперь, за грехи мои, и не по моей воле – хотя мне кажется, что, в конце концов, я не так уж плохо устроилась, ибо положение королевы не лишено преимуществ (я имею в виду дворцы и поместья, которыми король одарил меня, а также возможность творить добро для людей), – я жена еще одного стареющего мужчины, который, будучи добрым и заботливым мужем, не часто способен совершить акт любви. Я спокойно лежу, раздвинув ноги, позволяя ему делать со мной все, что ему хочется, как мне и подобает, стараясь не замечать этих жалких морщинистых складок плоти, дряблых мышц и зловония, исходящего от его ноги. (Мой долг как жены менять повязки на этой ноге, что я исполняю с большой заботой и такой нежностью, которую только способна изобразить, хотя меня тошнит от мерзкой вони, источаемой гнойными язвами. К счастью, я хорошо научилась скрывать свое отвращение; бедняга, он не виноват в своей ужасной болезни, и он так благодарен мне за помощь.)

Частенько, однако, так случается, что, лежа в широкой постели с гербом Англии, вышитом на пологе, подушках и покрывале, с буквами «Г» и «K», мы только напрасно стараемся. Генрих наваливается на меня всей своей тушей, так что я едва могу дышать, и упирается в меня членом, который обычно только наполовину возбужден, и это позволяет ему не более чем проникнуть внутрь. Затем начинаются отчаянные толчки, сопровождаемые рычанием и пыхтением, но вскоре желание у него ослабевает, вынуждая его отступить со стыдом и с разочарованием. Я понимаю, подобные неудачи – огромное унижение для такого могущественного монарха, которому прежде любая женщина готова была отдаться по одному мановению королевского пальца, и всегда стараюсь сделать вид, что ничего страшного не случилось.

– Наверное, вы устали, милорд, – шепчу я, прижимаясь к нему. – Может быть, у вас болит нога?

– Нет, дорогая, я просто обременен государственными делами, – отвечает он, направляя мою руку к своему мягкому пенису. Иногда это имеет успех, и затем, когда настает время для моих месячных, он принимается с невинным выражением чаще обычного осведомляться о моем здоровье. К несчастью, мне пока нечем его обрадовать.

Итак, у короля пока нет второго сына, чтобы носить титул герцога Йорка, и принц Эдуард очень редко появляется при дворе. Он чересчур серьезный мальчик, успевший уже утратить свою прежнюю пухлость, довольно долговязый. У него узкие глаза и острый подбородок, как у его матери, а в остальном он настоящий Тюдор. Его воспитывают в полном подражании отцу, и в последний раз, когда он был здесь, мне трудно было сдерживать улыбку, глядя, как этот надменный малыш вышагивает по своей комнате и останавливается в величавой позе, любимой королем: ноги врозь, рука на бедре, подбородок высоко поднят.

– Черт возьми! – вскричал он, когда его величество сделал жест, которым обычно сопровождает ругательство. Это позабавило его августейшего родителя, но вызвало гнев его вездесущей гувернантки леди Брайан.

– Ваше высочество, вы забываете, с кем вы говорите! – негодовала она, в то время как король боролся со смехом. – Вы хотите, чтобы бедному Барнаби задали порку?

Поскольку никто не смеет и пальцем тронуть Эдуарда, если он провинится, за него расплачивается его мальчик для битья, Барнаби Фицпатрик. Барнаби – ровесник принца, из числа тех нескольких юных джентльменов, что были избраны для воспитания в штате принца. Эдуард, в наказание, должен смотреть, как его друга порют за то, чего тот не делал, и мучиться.

Однажды я замечаю, что муж внимательно разглядывает черты взрослеющего сына и его золотисто-рыжие волосы.