— Второго?!

— Второго. И велик шанс, что организм Маргариты Михайловны его уже не переживет.

Я смотрю на свои руки, которые лежат, сцепленные, на коленях и предательски подрагивают. Еще год назад я бы плакала, а сейчас даже и слез нет. Как это ни кощунственно звучит, я… я, кажется, привыкла к мысли о том, что бабушки скоро может не стать.

— Спасибо, что вы честно все говорите. Что-то можно сделать сейчас?

— Все, что можно, мы делаем, — заверяет меня врач. — Будем надеяться на лучшее. Хотите к ней? Проводить вас?

— Нет, спасибо, я сама.

Когда я тихонько приоткрываю дверь палаты, то первой вижу сидящую у бабушкиной постели сиделку Марину. И только потом бабушку — с сухим, тонким, поразительно спокойным лицом на белой наволочке.

— Спит, — шепотом говорит мне Марина, как будто я сама этого не вижу. — Здравствуй, Алиночка.

— Здравствуйте, — так же тихо отвечаю я.

Несмотря на то, что Марина мне с первого дня знакомства «тыкает», видимо, по причине того, что прилично меня старше, мне она нравится больше всех бабушкиных сиделок. Она румяная, бодрая, оптимистичная и всегда очень ласково общается с бабушкой, даже когда та совершенно не в себе.

— Как она?

— Давление вот подскочило, капельницу недавно только убрали.

— Да, про сегодня я знаю. А как она вообще в последнее время?

Пока Марина шепотом пересказывает мне хроники последней недели, я машинально подхожу к тумбочке у кровати и начинаю наводить там порядок. Выравниваю стопку книжек — бабушка раньше сама читала, теперь любит слушать, когда ей Марина читает. Даже если ничего не понимает, все равно слушает: наверное, просто сам ритм чтения и голос успокаивают.

Раньше здесь, кроме книг, лежал фотоальбом, я почему-то думала, что это поможет бабушке не забывать близких. Хотя бы меня! Но потом врачи попросили меня забрать альбом домой, потому что бабушка листала его и начинала нервничать от того, что не узнавала лиц людей на этих фотографиях.

— Бывают просветления? — спрашиваю я.

— Ну как, — Марина пожимает круглыми плечами. — Вчера вечером была спокойная. Называла меня Верой и просила забрать Олю из школы.

— Вера — это бабушкина сестра, — зачем-то поясняю я. — А Оля — моя мама.

Меня в бабушкином мире нет уже давно. Она ушла далеко в прошлое, и все ее прояснения сознания связаны именно с ним, с событиями двадцатилетней и тридцатилетней давности.

— Твоя мама? А где она? Не здесь живет? — с осторожным любопытством спрашивает сиделка.

— Умерла. Давно, — резко отвечаю я.

— Ох, Алиночка, — она так сочувственно на меня смотрит, что у меня сами собой начинают подступать слезы к глазам. — Бедная ты девочка! Ну хоть кто-то из родных у тебя есть?

— Есть, — я отворачиваюсь и достаю из верхнего ящика тумбочки стопку листов бумаги. — Бабушка.

— Ох тяжело как одной, — качает головой Марина. — Как же ты все это тянешь, бедная? Еще и в пансионате нашем такие деньжищи платить надо за содержание.

— Как-то тяну, — уклончиво отвечаю я и с трудом сдерживаюсь, чтобы не разреветься. Вот поэтому и ненавижу чужую жалость — от нее только хуже становится. — О, а что это такое?

Я с любопытством перебираю исписанные и изрисованные листы, на которых странные, почти детские каракули перемежаются с твердым, ровным бабушкиным почерком. Я всегда восхищалась тем, как красиво она пишет, а бабушка гордо улыбалась и говорила, что у них в школе был урок чистописания — там и научилась.

— Это просто мусор, я убрала сюда и забыла выбросить, — машет рукой Марина и забирает у меня листочки. — Бабушка твоя любит что-нибудь покалякать, когда настроение у нее хорошее.

— Может, тетрадку в следующий раз принести? Или альбом? Краски?