– Шестьдесят франков. Только для вас. За то, что вы мне рецепт от ревматизма выписали.

– Помогло?

– Нет. Да и как оно поможет, ежели я ночь напролет в сырости стою?

– Из всех моих пациентов вы самая благоразумная.

Он взял розы.

– Это вместо извинения за то, что сегодня утром тебе пришлось проснуться одной да еще и остаться без завтрака, – сказал он Жоан, кладя розы на пол между сиденьями. – Хочешь чего-нибудь выпить?

– Нет. Поедем к тебе. Только цветы с пола подними. Положи сюда.

– Прекрасно и там полежат. Цветы, конечно, надо любить, но не стоит с ними церемониться.

Она резко к нему повернулась.

– Ты хочешь сказать: не надо баловать, кого любишь?

– Нет. Я имел в виду другое: даже прекрасное не стоит превращать в мелодраму. К тому же сейчас просто удобнее, что цветы не лежат между нами.

Жоан глядела на него испытующе. Потом лицо ее вдруг прояснилось.

– Знаешь, что я сегодня делала? Я жила. Снова жила. Дышала. Снова дышала. Была наяву. Снова наяву. Впервые. Почувствовала, что у меня снова есть руки. И глаза, и губы.

На узкой улице таксист лавировал между другими машинами. Потом вывернул вправо и резко рванул вперед. От толчка Жоан бросило на Равича. На секунду она оказалась в его объятиях, и он ощутил ее всю. И пока она вот так сидела рядом с ним и что-то рассказывала, все еще захваченная своими чувствами, его словно обдавало теплым ветром, который растапливал ледовую броню, намерзшую в нем за день, – эту дурацкую кольчугу холода, которую приходится таскать в себе ради самообороны.

– Целый день все струилось вокруг меня, как будто повсюду родники, ручьи, они журчали, кружили мне голову, бились в грудь, словно я вот-вот пущу почки, бутоны, зазеленею, расцвету, и меня все влекло, влекло куда-то и не отпускало – и вот я тут, и ты…

Равич смотрел на нее. Вся подавшись вперед, она словно готова была вспорхнуть с замызганного кожаного сиденья, и ее мерцающие плечи тоже рвались из черного вечернего платья. Настолько вся она была сейчас открыта, и безрассудна, и даже бесстыдна, и так свободно говорила о своих чувствах, что он рядом с ней казался себе жалким сухарем.

«А я сегодня оперировал, – думал он. – И забыл про тебя. Я был у Люсьены. Потом вообще где-то в прошлом. Без тебя. И лишь позже, к вечеру, постепенно подступило тепло. Но я все еще был не с тобой. Я думал о Кэте Хэгстрем».

– Жоан, – сказал он, мягко накрывая ладонями ее руки на сиденье. – Мы не можем сразу ко мне поехать. Мне обязательно надо еще раз заглянуть в клинику. Только на несколько минут.

– Это к той женщине, которую ты оперировал?

– Не к сегодняшней. К другой. Подождешь меня где-нибудь?

– Тебе обязательно сейчас туда надо?

– Лучше так. Не хочу, чтобы меня потом вызывали.

– Я могу подождать у тебя. У нас есть время к тебе в гостиницу заехать?

– Да.

– Тогда лучше к тебе. А ты потом приедешь. Я буду ждать.

– Хорошо. – Равич назвал водителю адрес. Откинувшись назад, ощутил затылком ребристый кант спинки сиденья. Его ладони все еще накрывали руки Жоан. Он чувствовал: она ждет, чтобы он сказал что-то. Что-то о себе и о ней, о них обоих. Но он не мог. Она и так сказала слишком много. Да нет, не так уж и много, подумал он.

Такси остановилось.

– Поезжай, – сказала Жоан. – Я тут сама разберусь. Не страшно. Только ключ мне отдай.

– Ключ у портье.

– Значит, у него возьму. Пора научиться. – Она подняла с полу букет. – С мужчиной, который смывается, пока ты спишь, а возвращается, когда его не ждешь, приходится многому учиться. Сейчас прямо и начну.

– Я поднимусь с тобой вместе. Не стоит сразу так усердствовать. Достаточно того, что я опять тебя одну оставлю.