Не тот, благодаря завершенной жертве которого Мария стала называться Богоматерью. Так Мария стала в моем понимании выше и важнее Иисуса. Мать, страдающая за сына. Милосердная и прощающая. И много мужчин и женщин, взрослых людей, ставших святыми. И младенец Иисус. А потом – сразу распятый и умерший. И скорбь Марии.

Вот такая мешанина была в голове. Молитвы и Богослужения на церковнославянском не разъясняли ничего. От слова «совсем». Религиозный ритуал, исполненный величия, вызывающий трепет, ощущение сопричастности чему-то потрясающему, таинственному и непонятному, и вечная скорбь о себе. Не про радость все это было. Но покой, успокоение давало. Покой, происходящий от благоговения. Которое сохранялось только в церкви, но улетучивалось сразу по приходу домой.

Подростки – они гордые, внутри в конфликте с миром и с собой, страдание для них притягательно, особенно по «высоким» причинам», таким, как любовь. И они еще не очень-то умеют общаться, но зато стремятся к свободе всеми силами. Поэтому подростки сами с вопросами не подойдут, особенно если бабушка-служительница смотрит грозно, и как бы даже осуждает за то, что ты такая молодая здесь толчешься. Возникали даже мысли, что то, что я подросток – это какой-то непонятный грех. Хотя о грехе даже не было четкого представления.

Поэтому сама я не спрашивала, а просто была постоянно в церкви, служила. А ко мне никто не подходил, не разъяснял. Даже и в мыслях не было читать Библию тогда. Для чтения был только Псалтырь, который и покрывал, как мог, все нужды в понимании происходящего между мной и Богом.

Конечно же, понимания не было. Ведь Псалтырь написан на церковнославянском, большая часть слов непонятна, общий смысл неочевиден, но догадаться можно. Ритм успокаивает, благодать приходит, звучит как заклинание. А если еще и поют, то вообще душа летит навстречу Богу. Но только в храме. А сама идея что-то почитать, и тем более – Библию, даже и в голову не приходила именно потому, что она написана совершенно непонятным языком.

Голод духовный оставался, потому что в церкви была лишь пища для эмоций. А требовалось понимание. Это создало отличные условия для врага рода человеческого, чтобы прийти и начать сначала потихоньку, а потом и погромче говорить о том, что пора идти куда-то и искать истину. То есть – информацию.

Чего не хватало? Почему захотелось искать чего-то другого?

Не было ответа на самый важный вопрос: ПОЧЕМУ зло?

Ответы, которые давались в церкви, даже и близко не имели отношения к справедливости. Они не объясняли, они наоборот сокрушали. Все в подростковой душе бунтовало против зла. Против собственного зла, и против зла на земле. Душа очень четко подсказывала, что так, как я вижу сейчас – неправильно, и не должно быть. Каждой клеточкой своего существа я чувствовала, что со мной что-то не так. Что на самом деле я – совершенно другой человек, но я никак не могу этого выразить.

Хотя и знаю, чего не должно быть во мне: зла, греха. Никакого. Они мне не присущи. Я не такой человек. Почему это сильнее меня? Почему в отношениях у людей не привиты любовь, добро, справедливость, милосердие? Почему люди так жестоки друг другу? Откуда ждать разъяснений в этом сильнейшем противоречии между тем, что ты ощущаешь как правильное в своей душе, и тем, что ты видишь в себе на деле, и видишь в повседневной своей жизни в других людях, событиях, обстоятельствах?

Это типичный подростковый кризис «посвящения во взрослую жизнь», в которой радуги и единороги вытравлены, оставлены для детей. Каждый подросток переживает этот кризис, и в первую очередь разочаровывается в самых привычных вещах и близких людях. Первый бунт, первое отвержение, первое разочарование. И полное отсутствие помощи. Конечно же, подростки вынуждены искать выход из этого конфликта сами. Только вот на выбор очень сильно влияет враг рода человеческого.