Ты видел, как Женя выбежал из кабинета?

– Нет. Я увидел его только мельком, когда зашел к директору, – ответил Нелинов после продолжительной паузы. – Инспекторша не дала мне даже словом с ним перемолвиться. С места в карьер сообщила, что разбирается вопрос о том, чтобы поставить его на учет в детской комнате милиции.

Больше я не оглядывался. Мне одного хотелось: поскорей заткнуть рот этой даме.

– Да! Ты смотрел на нее, как бык на матадора. А я не спускала глаз с Жеки. Я чувствовала, какой ад у него в душе. Так вот, по- моему, ты проглядел главное. Когда его обвинили в драке и в том, что он «ославил девочку на весь свет», он просто дымился от злости. А вот когда до Женьки дошло, что мы, именно мы, пусть и с оговорками, но готовы предположить, что он действительно это сделал, тогда он и сорвался! Вылетел так, что едва дверь не вынес! То, что он приемный ребенок, Женька услышал на пороге. Но в тот момент он уже не помнил себя от обиды. Нет! От оскорбления.

– Зачем ты говоришь «мы»?! Это я «признавал»! Тебе же классная дама только о драке сообщила. О фотографиях в Интернете этой девочки, Лины Маневич, знали только классная дама, директор и мы с ее отцом. И мы договорились, что постараемся разобраться во всем спокойно.

Но вот хотелось этой стерве инспекторше проучить Женю. И добилась своего! Помнишь, на каникулах шофер депутатский безобразно приставал к Маше, а наши мальчишки поставили его на место и попали в милицию? Я тебе не говорил, но Женя тогда объявил этой инспекторше, что она нарушает закон, допрашивает несовершеннолетних без родных. Мне не понравилось, как она на него смотрела. Ну, когда я туда примчался. Правда, я не знал в то время, что депутат, который заступался за своего шофера и требовал ребят наказать «за хулиганство» – это отец Виктора Тужилина. И что с инспекторшей они… на короткой ноге или как там.

– Леша- Леша! Ну, почему в тот вечер ты обо всем мне не рассказал?! Я, когда фотографии увидела, сразу догадалась, где они были сделаны. И объяснила бы тебе, какое у Женьки было при этом настроение.

– И что бы это изменило?!

– Тогда бы ты произнес единственно возможную и нужную фразу: «Этот подлый поступок мой сын не совершал»!

– Но факты, Ника, факты! Я уже знал, что девочка видела его на концерте с мобильником в руке. И Женька признался директору, что фотографии действительно сделаны им, и он их никому не показывал. Пойми, я много лет учился относиться к фактам корректно! И потому единственным, что мне казалось правильным – это разделить со своим мальчиком ответственность за все, что произошло. Пойми, родная, я… он для меня…. мне кажется, нет ничего такого, что бы я ему не простил! И другого ответа я тебе дать не могу.

Ника отняла руки, положила их перед собой, замерла.

– Знаешь, – произнес Алексей сдавленным голосом, – на том сайте я прочитал что- то вроде манифеста современных подростков. «Мы подростки двадцать первого века. Мы боль, хрупкость и лживая уверенность. В душе слабые, нуждающиеся в ком- то». И цитируют Башлачева: «…и мне надоело протягивать вам свою открытую руку, чтоб снова пожать кулак». Я это дословно запомнил.

– И ты что, считаешь, что это относится к тебе и Женьке?! – вскинулась Вероника.

– Да нет, я думаю многое из этого набора – «хрупкости, лживой уверенности» и прочего – всегда было и будет в подростках. Не только в двадцать первом веке. И они всегда будут в ком- то нуждаться. Многое из этого было и во мне. Я ведь рос без отца. Я это помнил. Всегда. Мне не хотелось, чтобы в таком возрасте Женька от меня отдалился. И все- таки я пропустил тот момент, когда началось его настоящее отрочество. Как- то у него все не в том порядке как у меня происходит. Я в его возрасте на почте подрабатывал не для того, чтобы мороженое покупать. Мама все болела, и мы за квартиру задолжали. Но в остальном я был очень наивным пацаном. Кино и книжки любил только про войну и приключения. Про «любовь земную» и все такое – это после пятнадцати. А он летом в петанку играл, с водным пистолетом дурачился, как дошкольник, а потом эссе написал, которое ты мне осенью показала: « Как я открыл Небо».