Я привел этот пространный фрагмент, чтобы показать, с каким вниманием и доверием Дмитрий Петрович относился к советам и мнению человека, сыгравшего особую роль в его поэтической деятельности. Поэтому в основу композиции Шестаков–2014 было положены два составленных Перцовым сборника – прижизненный и посмертный, – но в ряде случаев его правка была устранена, если нет точных оснований полагать, что автор принял ее.

Полная «выключенность» Дмитрия Петровича из литературного процесса этих лет приводила к курьезным ситуациям. Работая в начале 1970-х годов над статьей о нем для «Краткой литературной энциклопедии», Л. К. Долгополов определил его, в соответствии с дефинициями, принятыми в энциклопедических изданиях, как «русского поэта». На это он получил следующий ответ из редакции: «При тех временных и географических границах, в которых жил Шестаков, мы должны указать в дефиниции, что он «рус. сов. поэт» (выделено в оригинале. – В. М.). Мы не даем такой дефиниции только в исключительных случаях – при особом отношении к советской власти. Поскольку я не могу судить, как было в данном конкретном случае, прошу Вас дать необходимые пояснения в тексте» (письмо М. Н. Хитрова Л. К. Долгополову от 4 января 1973 г.). Называть Шестакова, не напечатавшего ни одного стихотворения при советской власти, «русским советским поэтом» было бы странно, но определить литератора, жившего и писавшего (пусть «в стол») при этой власти целых двадцать лет, никаким иным образом не дозволялось, если он не был «явным врагом» вроде Гумилева или Замятина. Тот же Замятин и по характеру своего творчества, и, главное, по месту в литературной жизни, вне всякого сомнения, был писателем несравненно более «советским» (и даже членом Союза советских писателей!), нежели Шестаков, который в итоге так и остался в энциклопедии «русским поэтом».

«Неизвестный Шестаков» достоин внимания по многим причинам. Помимо несомненных литературных достоинств, стихи и личность их автора представляют интерес в историческом и культурном контексте эпохи. Ученик Фета и последователь Фофанова, он как будто прошел мимо символизма (влияние которого, может быть, заметно в его стихах 1900-х годов, но никак не 1920–1930-х годов), не говоря уже об акмеизме, футуризме и прочих «измах», и почти проигнорировал «будни советской недели». Однако его стихи, писавшиеся в эпоху Маяковского и Пастернака, «когда стал стих сложней, чем танк», по ироничному замечанию Игоря Северянина, сегодня не кажутся анахронизмом. Демонстративный отказ от поэтических новаций сделал его маргиналом в литературном процессе, но доказал жизнеспособность традиционных поэтических форм XIX века – в первую очередь, лирического фрагмента, – в разработке которых ему принадлежит видное место.

Поздняя лирика Шестакова, как и ранняя, ориентирована на Фета периода «Вечерних огней», а также на Тютчева, но Тютчева еще не переосмысленного и не перетолкованного символистами. В раннем творчестве Дмитрия Петровича влияние Фета определило и восторженное по настроению, но несколько приглушенное по силе выражения любование природой, и демонстративный отказ от гражданских, урбанистических и прочих «нелирических» мотивов. В поздних стихах находим еще и своеобразный пантеизм, чувство полного приятия окружающего природного (не социального!) мира и слияния с ним, а также ощущение гармонии, душевной молодости, здоровья и радости жизни, скорректированное «философической грустью» по поводу возраста и недугов.