Фантики с двух сторон полетели в костёр и зелёно вспыхнули. Тягучая сладость не могла перебить тройной крепости чая.

– Да, – сказал Зуев каким-то запрятанным чувством, – это, наверное, и означает: быть русским. Но ведь это же всё было, тысячи раз было…

– Только вас не было, – ответил расплывающийся Белов. Он переживал зуевское небезразличие памятью своих странствий по рекам земли.

Ветер описал полукруг и плеснул в лицо дымом. Зуев встал и закашлялся. В голове, над самыми бровями, появилась стремительная боль. Он влез в палатку и закутался в одеяло, стараясь надышать тепло. Внутри глаз, оживая, проплывали стоячие существа реки – кусты, камни, обломленные стволы… Хотелось остановить их, но было нечем, а Белов уже спал, разомлев на сене.

Когда Зуев долгими и мучительными толчками выкарабкался из сна, Белов уже шумел снаружи, и был робкий, не продышавшийся свет. Зуев потянулся и позвал сквозь палатку:

– Станислав, рано же!

– Антониан, семь! – ответил весёлый голос.

Зуев замычал, приподнял в холод голову, потом рухнул и заснул. Через полминуты он опять проснулся. Пока он выбирался, его проняло до дрожи. Небо отсутствовало, тонкий переменчивый ветерок просачивался сквозь тело с лёгкой отстранённостью циркового чародея. Пришлось встать на колени и вытянуть из палатки куртку, ночь прослужившую подушкой. Всё равно было холодно, и Зуев запрыгал около костра, чуть не всовывая влажные кеды в огонь.

Белов протянул ему бутылку с водой. На её полиэтиленовой талии сохранилась жаркая апельсиновая этикетка. Зуев поёжился. Белов стал поливать. Зуев умывался яростно, стараясь втереть воду в мозг, пропитанный тяжёлою взвесью сна. Умывшись, он посмотрел на реку, словно ожидая перемены цвета. Но река матово застыла, и волнистые мышцы течения казались нарисованными. Туман уже рассеивался, стал сквозист, но исчезающая оболочка оставляла в воздухе лёгкую молочную дымку, как печальную сущность.

Белов вскрыл тушёнку; аромат мяса перерезал влажный букет прибрежья. Белов на секунду прикрыл глаза. В некоторые мгновения он воспринимал реку одними запахами. Их всегда трепетные, неустойчивые, готовые перелиться акколады хранили шифр её души, – и стоило, остановив механический ход жизни, в паузу между ударами сердца внезапно внять им, как схватив и сняв пенку дифференциала, вдаться, вглотнуть, – сейчас же внутренним изливом своих смыслов река половодила ум, так что можно было, не открывая глаз, в эту бурную секунду перечислить всю хромодинамику, геометрию и ботанику реки, изнанкою замерших запахов…

Они поели, вроде бы согреваясь. Зуев хмуро мечтал, как в другой раз проснётся первым и всё приготовит. Потом он разобрал палатку, выволок сено и понёс его обратно в поле, с удивлением воображая себя. Это сено не могло иметь значения, но производило долг перед какоё-то отсутствующей идеей; и, не найдя вчерашней дырки, он приткнул его к стогу. Утренняя равнина, не вполне просветлевшая, холодная и неуютная, дышала иначе вечера, более живо и вочеловеченно, и нельзя было стоять без дела, для одной прелести чувств.

Зуев пошёл лесом, по колено в чернике. Он набрал быструю горсть и поднял несколько жёлтых сосновых лап. Однако Белов уже затушил костёр.

– Уфимцы прошли, – беспокойно сообщил он.

Зуев посмотрел на реку, потом на часы. Было без четверти восемь. Он заторопился.

Белов ударами топора вскапывал землю округ кострища. Получилась ямка, куда он всунул обожжённую банку, ссыпал угли и сверху прислоил живой, корневистой землёй.

– Полейте, вот и заживёт, – сказал он.

– А было бы место, – заметил Зуев, исполняя обряд.