У меня не получается.

Меч должен быть продолжением руки, но я не чувствую руку как продолжение себя. Как часть себя. Я смотрю направо и вниз – безвольным куском мяса она свисает, исходя из моего плеча. Внимание на нём почему-то не хочет фокусироваться, я сижу, уставившись на кусок мяса, который называется моей рукой и мне становится страшно. На какие-то доли секунды во мне проносится мысль, что это не часть меня, нечто совершенно отдельное, просто находящееся рядом – но я его не контролирую. Я впадаю в оцепенение. Кататонический ступор, так бывает нередко – ты всё понимаешь, но не можешь реагировать. Так проходят минуты. Рука не подает признаков жизни, где-то на закромах сознания уже вырисовываются образы, понимание того, что этот объект мертв, он неживой, он не сдвинется. Выпав из ступора, я пытаюсь сжать пальцы. Они подчиняются с неохотой, я как будто наблюдаю за всем со стороны, не принимаю участия. Кататония, она преследует меня всю мою жизнь, сколько я себя помню. Подъем. Спад. Возбуждение. Ступор. Кусок мяса на письменном столе, называемый моей рукой, вновь оживает, хватает карандаш и начинает писать. Пока я не забыл, пока в памяти события осенней прохлады, они не должны быть потеряны.

Мы сидим у здания цирка – я, и человек, которого я называю другом. Пожалуй, один из очень немногих, кого я теперь могу так называть. Не потому, что мы были близки с самого детства, не потому, что он спас мне жизнь, не потому, что мы общаемся каждый день, или шлем открытки на день рождения. Друг познается в беде. Хотя бы благодаря этой простой и банальной истине я могу считать его своим другом. Когда мне нужна была помощь, действительно нужна была, рядом не оказалось никого. Во мне нет обиды или злости. Нет чувства несправедливости. Я не жалуюсь. Я понимал это и раньше, осознавал разумом и чувствовал сердцем, однако когда ситуация стала катастрофической и я ощутил себя посреди пустой бесконечной пустыни из пепельного песка, липнущего к негнущимся ногам, я принял решение сказать это вслух, сказать то, что пугало меня не столь сильно до поры до времени, пока я справлялся со всем в одиночку. «У меня почти нет друзей». В момент отчаянного одиночества и отчаянной потребности в хоть какой-нибудь энергии извне, которая могла бы меня спасти, я осознал, что одинок. Никто не придет на помощь. Тебе нужно будет справиться со всем – справиться, или умереть. Вокруг меня всегда были люди, так странно. Почти постоянно, чьи-то лица, чьи-то руки, чьи-то взгляды, прикованные к моему непостоянству. Даже среди них я ощущал себя чужим, чужеродным, отстраненным. Лишним. Мне было неплохо, относительно хорошо. Когда же мне стало плохо, до тошноты плохо, рядом не оказалось никого. Это могло бы стать ироничным итогом жизни неудачника, так и не сумевшего наладить общение с человечеством, неудачника, не сумевшего расположить к себе ни одно живое существо. Проклятый. Загнанный. И опустошенный. Своим одиночеством, своим затворничеством. А потом появился он – просто потому что волновался о том, куда я пропал так надолго. Больше никто не заметил пропажи. Пока я догорал где-то посреди мрачного декаданса собственной клетки. Пока я корчился на полу, обдирая костяшки на пальцах, извивался ужом, пока меня тошнило, в прямом и переносном смыслах, пока тошнота заваривала мне чаи, а депрессия и подавленность подносили сигареты к моим потрескавшимся губам, пока ком в горле от горя не становился философским камнем, а красные от недосыпа и слёз глаза не принимали управление на себя и не отказывались открываться. Никто не узнает об этом. Я похороню эти строки под развалинами своего некрополя, они станут грунтом, опустятся ниже, чем опустился я. Я не научился жить эту жизнь. У меня, видимо, нет друзей. Может, оно и к лучшему? Где были те, кого я называл своими друзьями, когда их поддержка нужна была мне больше всего на свете? Видимо, кому-то она была нужна в тот момент больше, чем мне.