Её мелкие черты выражали смирение и кротость, но за ними, чувствовалось, дремлют какие-то силы.

Быть может, из этой девушки могла бы выйти великая артистка… Быть может, крупная кокотка…

Её грудь высоко поднималась и опускалась в чересчур тесном корсете. Жадным взглядом он раздевал её, срывал с неё косынку и тяжелый серебряный кушак… Она поймала его взгляд и густо покраснела. Стыд опустил её веки, но ненависть заставила поднять их. Дрожащими руками она положила обратно в карман письмо, отвернулась и быстро, твердыми шагами, вышла из комнаты, захлопнув дверь.

Фрэнк Браун посмотрел ей вслед. Его дикий, жадный порыв постепенно проходил, складка губ стала мягче, и глаза приняли спокойное, мечтательное выражение.

– Бедное, прекрасное дитя!.. – прошептал он. Потом, проведя рукой по волосам, он резко тряхнул головой, словно желая прогнать свои мысли, и воскликнул:

– Я хочу петь! А ты, хозяин, принеси нам лучшего вина!

Он побежал к себе, снял со стены гитару и вернулся на прежнее место.

– За ваше здоровье, г. Дренкер! – Он чокнулся с жандармом, потом с хозяином. – Хотите держать пари, что я вас перепью?

– Браво! – рассмеялся жандарм. – Только лучше не спорьте. Вы не знаете, на что способен Алоис Дренкер.

– Но я всё-таки хочу держать пари! Хотите – ваша каска за мою гитару.

– Идёт!

Жандарм встал, отстегнул портупею и поставил в угол тяжелую саблю.

– Я готов.

Фрэнк настроил гитару.

– Что вам спеть?

– Мне все равно. Что знаете.

Фрэнк Браун запел.

Он пел задорные студенческие песни, и двусмысленные шансонетки, и солдатские песни, полные грубых сальностей, которым с воодушевлением подтягивал жандарм. Фрэнк был неистощим. Он пел то романсы неаполитанских уличных певцов, то андалусские мелодии, то матросские песни, то куплеты монмартрских кафе. Жандарм хохотал, хлопал по столу кулаками и пил стакан за стаканом. Фрэнк Браун не отставал от него. Он пил и пел…

Хозяин уже ушел к себе, не простившись. Слышно было, как он повалился на постель, словно подкошенный. А они ещё пили…

Наконец рука жандарма тяжело упала, ударив стаканом о край стола; его могучая голова грузно опустилась на грудь, и он захрапел.

Фрэнк рассмеялся. Встал, взял гитару и подошел к окну.

Долго сидел он здесь на скамейке. Почти бессознательно коснулся он струн и взял несколько тихих аккордов.

Полились грустные бретонские песни, рожденные одиночеством, морем и вечной тоской. И в этот миг внезапно, почти инстинктивно, постиг он, что долгие годы искал ощупью, полный сомнений. В ярком свете увидел он заключительное звено длинной цепи размышлений, и им овладела твердая уверенность в себе.

Фрэнк Браун встал. Безумный огонь сверкал в его глазах. Он подошел в столу, налил полный стакан вина и выпил.

– Черт побери! Нет никакой возможности опьянеть от вина. – Он вынул бумажник, достал из него маленькую бумажку, бережно развернул и высыпал из неё мелкий порошок в стакан с вином. Он пил, смакуя…

Медленно, с трудом волоча ноги, он вышел на улицу. Вдруг горячая волна пробежала по телу, ударила в руки и ноги… Глубоко вздохнув, он вытянул руки, поднял голову и увидел наверху, в третьем окне, слабый свет…

Фрэнк Браун быстро взбежал по лестнице, словно гонимый самой судьбой. Он вошёл в свою комнату, быстро разделся, накинул халат и вышел…

Перед дверью Терезы Фрэнк нерешительно остановился, словно боясь чего-то. Он прислушался – ни звука. Быстро откинув защёлку, он вошёл в её комнату. Напротив висел образ Богоматери, украшенный веткой бука и тремя анемонами. Направо от него была чаша со святой водой, налево теплилась лампадка. Слабый свет падал на кровать молодой девушки.