Ты опять сидишь напротив и смотришь в сердце.

Ничего из мира не замечая.

Нам и думать нельзя с тобой ни о чем таком. Интеллект, этикет, дресс-код, боевой заряд. Мы владеем одним таинственным языком, на котором даже люди не говорят. Узнаем повадки, чуем слова нутром, отмечаем все, чем можно наполнить речь. Мы храним здесь имя, племя, число и род, даже время получается уберечь. Это редкое искусство течет песком, под которым текст надежнее, чем гранит. Нам и думать нельзя с тобой ни о чем таком.

Только правила не действуют вне границ.

Почему я знаю, как я тебя увижу, несмотря на то что зрению я не верю? Я ведь чертов кинестетик, мне надо ближе, у меня же голос крови, повадки зверя. Мне совпасть до самой сути – в одно касанье, чую алчущих и плачущих, духом нищих. Только мы себя уже сотворили сами и сейчас неумолимо друг друга ищем. Время ставить мир на карту и брать билеты, выйти утром в геометрию трех вокзалов.

Полагаю, все случится в начале лета.

И совсем не так, как я тебе написала.

Питер пристает с дождем к горлу – бесцеремонно, ветрено, то снимает шарф с Невы, то набрасывает, вальсируя. Ты одеваешься потеплее, выходишь голая – верь ему, провоцируй его: красивая. Впрочем, он тоже под стать тебе, без сомнения и стеснения обнажается до последнего закоулка. У вас с ним питеропение, переплетение, вы два раскаленных сердца: гудите гулко, бьетесь о выступы поз – локтевых, коленных, переворачивая улицы, как страницы. Когда ты молчишь, его накрывает ленью, когда впиваешься в шею – вода искрится. Если бы он был городом, а не северным богом, – дарлинг, он бы дал тебе пищу, и кров, и балкон, и кошек. Но он хочет, чтобы ты поднималась на крышу, и вы летали, сбивали время с толку, сводили с ума прохожих.

Ваша осень созрела, поспела, упала, хрустнула – яблоком сочным, кленовым листом поджаристым.

Дерзкие девочки оказываются

тоненькими

и хрупкими.

Продолжай, продолжай, продолжай смотреть на него, пожалуйста.

По солнечным квадратам на полу, по шторам, чашкам, зеркалу, стеклу, вслед за лучом, опережая луч, проходит взгляд, детали отмечая. Колдунство, волшебство, шаманский трюк – наш Кормчий к нам заглядывает в трюм, ты рядом спишь, а я с ним говорю, и крылья вырастают за плечами. Я говорю о том, как нежно быть, ценить, беречь и принимать любым, вот наша лодка, видишь, вот наш быт, мы ничего, играя, не разбили. Переходить на сторону добра – знакомая и древняя игра, когда из утра сложится вчера, он вспомнит там, о чем мы говорили.

По солнечным квадратам на полу /ты рядом спишь, /опережая луч/ проходит взгляд /хвала его теплу/ детали, лица, солнце на подушке.

Мы будем осторожны и нежны, и суждены, и Кормчему нужны – и слушаться, и попусту не ныть, и руки мыть, и не ломать игрушки.

Свобода, высота – да будет так: спина окаменевшего кита, великая не Ладога, но лодка, и мы лежим в ней, маленькие, – ловко устроенная кем-то красота. Баюкать нас, доверчивых детей, Господь поставил главной из затей на эти дни подкупольного солнца, смеемся мы, и с нами он смеется, дарует жизнь всему и счастлив тем. Мы избраны и ловим вечный ритм, какие травы, только посмотри: кипрей и клевер, северное море. Мы ни о чем с создателем не спорим, он души нам латает изнутри. Отныне жизнь – не драма, не борьба. Летают чайки, на скале рыбак за жабры держит древнюю добычу, и ветер здесь, и лес, и гомон птичий, и волны бьют в гранитный барабан.

Спина кита – так ладно и тепло в волшебных шхерах заповедный склон оставлен нам – великое наследство.

На этот раз мы живы без последствий:

небесное