Дней за десять до конца смены в лагере затеяли футбольный турнир. Глебка, разумеется, и не помышлял, чтобы его взяли в игру. После каждой линейки он опять превращался в привычного тихого Ужика, который не суется в шумные дела и многолюдье. Вожатые теперь и не старались втянуть его в какое-нибудь мероприятие. И даже на то, что он уходит один к реке, смотрели сквозь пальцы.

А Виньку в команду записали. Не столько за умение, сколько за старание и азарт. Теперь с утра до вечера шли тренировки. Даже с мертвого часа Валентина футболистов отпускала (тайком от неумолимой лагерной врачихи Марты Геннадьевны).

С Глебкой Винька виделся только в столовой да после отбоя. Но теперь не было сил для долгих ночных разговоров. Сон за минуту обволакивал и укачивал измотавшегося правого полузащитника команды “Линкор”.

С утра же – все снова.

А Глебка что? Наверно, так и бродил целыми днями в привычном одиночестве.

…И вот этот протяжный жалобный крик. И отчаянный бег до берега – далеко за территорию лагеря, за привычный лягушатник. И молча расступающиеся ребята…

Глебка лежал на спине – очень вытянувшийся, с прилипшей ко лбу рыжеватой челкой. Тяжелые брюки облепили его тощие ноги, сквозь рубашку проступали ребра. Очков не было. Веки были полуоткрыты, под ними резко светились белки. Казалось, Глебка старается глянуть из-под намокших ресниц.

“Неужели это… то самое ? Насовсем?… Да сделайте же что-нибудь!”

Но крик этот, скачущие эти слова были внутри Виньки. А стоял он ослабело и неподвижно. Потому что позади мысленных вскриков, позади надежды вырастало понимание: Глебка уже не здешний, другой. Навсегда…

Может, кто-то говорил, кричал опять или плакал – Винька не слышал. Навалилась ватная тишь. В этом беззвучии врач Марта Геннадьевна измученно поднялась с колен и покачала головой.

Откуда-то появилась очень белая простыня. Глебку накрыли с головой. Ткань во многих местах сразу намокла.

Завхоз Иван Ильич и физрук Боря принесли садовые носилки. К ним прибиты были дополнительные дощечки (новые, желтые) – чтобы Глебкины голова и ноги не свешивались. Глебку унесли в изолятор.

Часа через два приехала крытая полуторка и увезла Глебку в город. В той же машине уехала опухшая от слез вожатая Валя. На нее смотрели с горестным пониманием: мало того, что ей жаль Глеба Капитанова, так еще и отвечать придется – плохо смотрела за своим пионером.

Третьим отрядом стал командовать баянист Вася.

Винька ушел в лопуховую щель за сараем и, скорчившись, просидел там до вечера. Что он чувствовал? Пожалуй, не столько горе, сколько потерянность и болезненное недоумение – как же так: был Глебка и вдруг нет его?

И пришло ощущение непрочности мира – как в младенчестве, когда разбился шарик…

На вечерней линейке не выносили знамя. А флаг на мачте приспустили до половины и так оставили на ночь. Начальник лагеря – худой однорукий Платон Андреевич, бывший артиллерист – глухо, с прикашливанием сказал притихшим отрядам:

– Вот значит как… Жалко нашего барабанщика… А только все же я должен сказать, что все это потому, что нету у нас дисциплины… Ну, сколько же можно говорить, что берег – зона запретная? Теперь вот и мальчика не вернешь, и взрослым придется отвечать по всей строгости…

После отбоя Винька лег рядом с непривычно пустой койкой. Глебкина постель была убрана, лежал голый полосатый матрац.

Подошел баянист Вася, сказал шепотом:

– Хочешь перейти на другое место?

Винька помотал головой. Если уйти – это похоже будет на измену. Он натянул на голову простыню, и пришла прерывистая нервная дремота. И сквозь нее казалось, что Глебка рядом, на своей постели. Иногда Винька вздрагивал, открывал лицо в радостной догадке, что Глебка и правда тут и все, что случилось, – был сон.