Хэл на минуту замешкался с ответом, но потом приподнял кверху связку ключей.

– Я потерял несколько ключей от шкафов, – признался он. – Мне нужно что-то острое, чтобы открыть эти шкафы.

– Я! – выпалила Солнышко.

– Моя сестра имеет в виду, что эта задача как раз для нее – у нее очень острые зубы, – пояснила Вайолет.

– Твоя сестра? – Хэл поскреб голову. – Я почему-то знал, что вы родственники. Я уверен, что недавно где-то читал о вас.

Дети опять переглянулись, и в желудках у них затрепетало от волнения.

– Вы читаете «Дейли пунктилио»? – робко спросил Клаус.

– Конечно нет, – возмутился Хэл. – Это худшая газета из всех, которые мне известны. Почти все, что они печатают, – абсолютная ложь.

Бодлеры с облегчением улыбнулись.

– Мы не можем передать вам, как рады это слышать, – сказала Вайолет. – Пожалуй, пора приступить к работе.

– Да-да, – отозвался Хэл. – Пойдем, малютка, я тебе покажу, какие шкафы не отпираются, а вы начинайте раскладывать бумаги. Хорошо бы все-таки вспомнить… – Голос Хэла замер, но он тут же щелкнул пальцами и улыбнулся.

Если вы, скажем, слушаете приятную музыку, то вполне можете щелкнуть пальцами и улыбнуться, показывая, что музыка обладает чарами, способными успокоить вашу взволнованную душу. Если вы работаете шпионом, то вполне можете щелкнуть пальцами и улыбнуться, передавая секретное сообщение с помощью кода, который состоит в щелчке и улыбке. Но вы также можете щелкнуть пальцами и улыбнуться, когда, промучившись в попытках что-то вспомнить, вы вдруг это вспоминаете. Хэл не слушал музыку в хранилище документов, и после девяти месяцев шести дней и четырнадцати часов проведенных мною расследований я с относительной уверенностью могу сказать, что Хэл не был шпионом. Стало быть, разумно сделать вывод, что он кое-что вспомнил.

– Я кое-что сейчас вспомнил. Я знаю, почему вы мне знакомы, – сказал Хэл, продолжая вести Солнышко по другому проходу, чтобы показать ей, где пригодятся ее зубы. Голос его долетал до старших Бодлеров, как будто он говорил в микрофон. – Я, разумеется, не прочел всю информацию, но я заметил кое-какие сведения о вас в досье о сникетовских пожарах.

– ПРОСТО ничего не понимаю, – сказал Клаус, что говорил нечасто.

Вайолет кивнула и произнесла фразу, которую тоже говорила не так-то часто.

– Боюсь, эту загадку нам не решить.

– Пиетрисикамоллавиадельрехиотемек-сити, – выговорила Солнышко.

Слово это она произнесла до сих пор только однажды. Значило оно нечто вроде «Должна признаться, я не имею ни малейшего понятия о том, что происходит». Первый раз младшая из Бодлеров произнесла его, когда ее только что принесли домой из родильного дома, где она появилась на свет, и она глядела на брата с сестрой, склонившихся над ее кроваткой. На сей раз она сидела в недостроенном крыле больницы, где работала, и глядела на брата с сестрой, которые пытались догадаться, что имел в виду Хэл, говоря о сникетовских пожарах. Если бы я находился с ними рядом, то рассказал бы им длинную и страшную историю о мужчинах и женщинах, которые вступили в когда-то благородную организацию, а в результате жизнь их оказалась загублена алчным человеком и равнодушной к истине газетой. Но дети были совсем одни, и от той истории у них осталось лишь несколько страничек из квегмайровских записных книжек.

Наступил вечер, и бодлеровские сироты, проработавшие весь день в хранилище документов, постарались устроиться в недостроенной части больницы со всем возможным, я бы сказал, комфортом, если бы о комфорте вообще могла идти речь. Вайолет нашла несколько электрических фонариков, с помощью которых строители работали в темных углах, но, когда она приладила их так, чтобы осветить окружающее, они осветили лишь его неприглядность. Клаус подобрал несколько больших тряпок, которыми маляры прикрывали пол, чтобы не заляпать его краской, но когда он завернулся в них и закутал сестер, тряпки нисколько не спасали от безжалостно резкого ледяного ветра, задувавшего за пластикат, прибитый к доскам. Солнышко накрошила зубами несколько фруктов из вазы Хэла, чтобы сделать на обед что-то вроде фруктового салата, но с каждой съеденной горстью нарезанных фруктов становилась нагляднее вся неуместность житья в таком неуютном уединенном месте. Но если детям было ясно, каким грязным, холодным и неподходящим было их новое жилье, то все остальное яснее не делалось.