– Так нам-то что,… вон красная рубаха с расписными петухами висит, её и возьмём… – тоже еле оправившись от такого визита, пробурчал Филимон и сразу деньги за товар достал. Хозяин тут же рубаху с полки снял, Филимону её отдал, деньги за неё забрал, и в подсобку убежал. Ну а Филимон с женой и задерживаться не стали, рубаху схватили и мигом на выход поспешили. На улицу выскочили, до своей телеги добежали, запрыгнули в неё, кобылку стеганули и рысью скорей из города понеслись. Ох, и поездочка же у них выдалась, врагу не пожелаешь, сплошные унижения, ни полушки хорошего настроения.

Был уже вечер, когда Филимон с женой вернулись домой. За всю дорогу они так ни одним словом и не обмолвились, уж настолько сильно их в этот раз в городе обидели. Хотя и было это уже не впервой, всякое случалось. Бывало и «деревенщиной» обзывали, и товар их изрядно ругали, чтоб цену сбить, и даже их любимую кобылку иногда «клячей» называли, дабы уязвить. Но, то всё были не особо страшные выходки, можно сказать даже смешные, если конечно отнестись с юмором. Всё какое-то развлечение в их серой повседневности. Долго на горожан они не злились, сходят в церкву помолятся, простят заблудших, и снова живут себе, не тужат.

Ну а на этот раз Филимон уж что-то сильно взъелся; всё молчит и молчит, только жвалки на скулах ходуном ходят, сразу видно, шибко злиться. Едва стемнело, а его жена уж оттаяла, сердобольная женщина, пожалела горожан убогих, простила и барыню грубую, и полицмейстера-хама, что обиду нанесли, и к мужу с доброй лаской обращается.

– Ах, Филимонушка,… да брось ты о них думать!… Ну, зачем кровь себе портить чёрной злобой!… Ну их, к лешему,… всё одно ведь хорошо расторговались,… да и гостинцев и тебе, и мне купили,… хватит дуться да грустить!… Давай ужинать,… я наливочки достану,… посидим, поговорим, песни попоём,… вечер складно проведём… – нежно так лопочет, и Филимона по его кудрям гладит. А он ни в какую не оттаивает. Сидит, надулся как мышь на крупу, и всё жвалками наяривает, да зубами скрипит. Тогда жена возьми да песню затяни, а уж это для Филимона последней каплей стало. Сорвался он, словно пёс с цепи.

– Да ты что, глупая баба, не понимаешь что ли, не до песен мне теперь!… Я, пока мы ехали, всю нашу жизнь по-другому пересмотрел,… прокрутил с самого начала и до сего дня,… и знаешь, что я увидел!?… сплошную серость!… Мы с тобой никто!… тени серые!… ходим, пьём, едим, сеем, жнём, а толку от нас никого!… Даже детей у нас нет!… живём зазря, лишь небо коптим!… И при этом всякая высокородная дрянь готова о нас ноги вытирать!… Ох, эта барыня толстомясая,… да она даже не заметила нас, словно мы пустое место!… А этот полицмейстер-мздоимец!… Ну, по нему же сразу видно, вор, взяточник, хапуга!… а туда же, нас ни во что не ставит,… будто мы для него овцы стадные,… твари дрожащие, только нами и понукать!… Ну, нет,… так дальше дело не пойдёт!… Не буду я им ничего спускать,… уж я им устрою отмщение!… Отольётся им обида моя горючими слезами!… – словно взбунтовался, разорался Филимон, да кулаками воздух сотрясает, того и гляди стол вдребезги расшибёт. А жена-то его таким никогда не видела, испугалась, и тоже в ор.

– Ты чего это удумал, Филимонушка?… неужто на смертоубийство пойдёшь?… душегубом станешь!?… Айя-яй-я-яй,… остановись, не бери грех на душу!… Остынь, прошу тебя!… С утра в церкву пойдём, помолимся,… пусть батюшка тебя урезонит!… Ох, горе-то какое… – заверещала, запричитала она. А Филимон на неё взвился.

– Ты что болтаешь, глупая?… какое ещё смертоубийство?… Я просто подкараулю да дубинкой по рёбрам толстомясую отхожу,… посмотрим тогда, как она меня не заметит,… ха-ха!… А хама полицмейстера, дёгтём оболью с головы до ног!… пусть потом попробует, покричит с залитым ртом!… Ох уж и разозлили же они меня!… Да и ты, своим нытьём радости не доставляешь,… хватит причитать-то!… А ну марш спать, а я верхом на лошадке обратно в город поскачу,… уж я их там найду,… уж устрою им,… душеньку-то отведу,… ха-ха-ха!… – надсмехаясь, вскричал он, оттолкнул жену в сторону, чего раньше не бывало, и твёрдой поступью в сарай за лошадью отправился.