– Сначала – Достоевский. Потом – Евангелие и молитвенный опыт. А богословская литература – уже в семинарские годы.

– Достоевский… – удивленно повторил Павел. – А я думал, что это тупиковый путь.

– В смысле?

– Слишком много грязи и страстей. А о Боге почти ничего – только мельком, краем глаза или на горизонте. А в грязь и страсти попросту суют лицом.

– Вот именно! Ты слышал про апофатическое богословие?

– Богопознание через познание того, что не является Богом.

– Не всякий мой прихожанин столь сведущ.

– В прошлом году я много читал.

– Похвально. Однако вернемся к тому, что Федор Михайлович сунул тебя лицом в страсти и грязь. Самая естественная реакция в данном случае какая? Встать и отряхнуться. Движение прочь от хорошо описанной грязи – это движение в сторону неописуемого Бога. А система координат в произведениях Достоевского истинно православная, так что рефлекторное движение читателя предполагается не в сторону какой-нибудь пустой нирваны, а в сторону всепрощающего Христа.

Священник говорил уверенным, почти лекционным тоном, и Павлу вновь вспомнилось отличническое доказательство теоремы и стук мелка о доску и подумалось, что две трети подопечных отца Димитрия, которых он вырвал из секты и привел в Православие, – это, вероятно, довольно большое количество людей.

– Всепрощающего… – пробормотал Слегин. – А разве Он всех прощает? Разве все обречены на спасение?

– Срезал,  – похвалил батюшка. – Милосердие Бога безгранично, мы с тобой это на себе испытали. Однако простить и спасти Он может только того, кто хочет быть прощенным и спасенным и выполняет указания Врача. Словом, если хочешь бессмертия – принимай лекарство от смерти, то есть причащайся, а перед причастием – кайся в грехах. Это я не тебе, Павел, говорю – это я общо. А кто не желает принимать лекарства, тот умрет, и Врач тут совсем не виноват.

– Кажется, диакон Андрей Кураев такое развернутое сравнение приводил.

– Да и не он один,  – заметил отец Димитрий и процитировал: – «Отче Святый, Врачу душ и телес наших…»  Забыл, что ли?

– Не забыл, – ответил Павел и улыбнулся.

– Ну, вот и хорошо. Раз не забыл – скоро поправишься. Я завтра часов в восемь приду. Будь готов.

– Всегда готов.

Посмеялись и помолчали.

– А ты сегодня намного лучше выглядишь, чем в прошлый раз, – похвалил священник. – Тогда совсем доходягой был.

– Лучше. Со вчерашнего дня уже сам в столовую хожу.

– Молодец.

– А еще меня вчера на флюорографию возили, в коляске. Флюорографию на первом этаже делают, я бы не дошел.

– Приятно, когда тебя возят?

– Скорее стыдно.

– Очень хорошо, Павел. А результаты уже известны?

– Врач говорит, что организм отреагировал на лекарства и есть улучшения.

– Ну, вот и славно… Павел, мне идти пора. Завтра увидимся.

Священник встал со стула, а больной – с кровати; священник протянул руку, а больной пожал ее.

– До завтра, Павел.

– До завтра, отец Димитрий.

– Это был твой брат? – спросил у Слегина Колобов, когда посетитель ушел.

– По плоти – нет, по вере – да, по духу – скорее отец, нежели брат.

– Не понял,  – простодушно констатировал Михаил.

– Завтра утром поймешь, – улыбчиво пояснил Павел.

***

Однако до утра еще нужно было дожить: утру предшествовали вечер и ночь. Вечером Павел самостоятельно сходил на уколы, помолился в пальмовой молельне, глядя куда-то сквозь оконное стекло и заснеженный пустырь, и отправился спать.

В ночном сне ему приснилось позднее зимнее утро, черно-белое кладбище и цветные небо, солнце, купол. Слегин шел в церковь к большому празднику и по собственному умонастроению вдруг понял, что он не Павел, а дядя Паша, и ему стало грустно, как бывает грустно душе, возвращающейся в тело после клинической смерти.