– Уже очень хорошо, что у вас есть с ней общие воспоминания. Взгляните на лунные цветы. Говорят, их мечта – увидеть лунный свет. Но когда луна восходит, не цветут цветы. Когда цветы распускаются, не видно луну. Им так и не суждено встретиться, а их любви не суждено случиться. Разве это не печально?

Су Мое не ответил. После недолгого молчания Фэнцзю собралась заговорить снова, но ее голос растворился в постепенно разгоравшемся свете, а глаза на мгновение расширились.

Постепенно усиливающееся сияние залило окружающий пейзаж. Казалось, поток воды огибал безбрежное цветочное поле. Меж деревьев крошечные двойные соцветия лунных цветов собирались в гроздья, испуская неяркий белый свет. Они легко отделялись от ветвей и уносились в небо, отчего пустота казалась наполненной лунным светом, сверкающим, словно иней. Цветочное поле будто обратилось частичкой небосвода, где парящие в воздухе цветы разлились, точно ослепительный Млечный Путь.

Вот как, оказывается, распускались лунные цветы. Такого великолепия Фэнцзю не видела ни в Цинцю, ни на Небесах.

Фэнцзю взволнованно повернула голову и посмотрела на Су Мое. Господин Мо, подложив руку под голову, по-прежнему хранил тишину, и молчание его можно было трогать рукой. Фэнцзю не могла не вздохнуть. Чтобы закаленный множеством любовных сражений сердцеед так горевал даже спустя два столетия… У Аланьжэ определенно имелся талант.

Фэнцзю не могла смотреть на такого безучастного, молчаливого и одинокого господина Мо. Она придвинулась поближе, оказавшись от него на расстоянии чайного столика, и указала на лунные цветы, скользящие в воздухе, словно хлопья снега. Она заговорила, желая довести спасительное дело утешения до конца:

– Посмотрите, почему лунные цветы так красивы, когда распускаются? Потому что сегодня больше ничего нет вокруг, и только они ярко светятся во тьме. Мы видим только их, и оттого для нас они воплощение совершенства.

Повернувшись, она посмотрела на скрытое под маской лицо Су Мое и искренне посоветовала:

– Столько лет прошло, а вы не в силах ее забыть оттого, что не оставили в памяти ничего, кроме нее. Вы своими руками отмели все иное, как пыль, и только ее светлый образ все глубже пускает корни в душу, терзая все сильнее. – Она взмахнула руками, пытаясь добавить словам весомости. – Но по правде говоря, это неправильно. Кроме нее, полно других людей, других вещей. Иногда одержимость застит нам глаза. Господин Мо, дело не в том, что вы не видите очевидного. Вы просто не хотите видеть.

Если до господина Мо, с его-то проницательностью, не дойдет и после этих слов, значит, она выполнила свой долг и может с чистой совестью умывать руки.

Внезапно господин Мо взял слово. Лунные цветы распускались и исчезали один за другим, словно медленно уносящийся вдаль поток света. Под этим потоком господин Мо холодно сказал:

– Разве плохо хранить в памяти кого-то одного? Разве стоят другие того, чтобы я обратил на них внимание?

Если честно, то, что господин Мо оказался способен на такие речи, заставило Фэнцзю преисполниться к нему искренним уважением. Но с уважением пришло сострадание, и она не могла не смягчиться:

– Такая верность, как ваша, – большая редкость. Но вместо того чтобы мучиться от боли, вспоминая о ней…

Господин Мо прервал ее, и в голосе его сквозило нечто невыразимое:

– Когда это я мучился от боли?

Фэнцзю понимала, что господин Мо упрям. Он не мог допустить, чтобы другие увидели его уязвимость, поэтому с пониманием ответила:

– Я знаю, знаю. Пусть это боль, но это не обычная боль, а сладостная. Я понимаю, правда. Но сладостная боль сокрушает сердце еще вернее. Ни в коем случае нельзя закрывать на нее глаза, потому что такая боль, стоит ей добраться до сердца, и даже смерть…