Но день унёс эту зыбь омрачённости. Даже видение похорон истёрлось ловлением лиц, новыми местами, наносом всеувлекающей жизни. Нещадно гонял я себя по улицам, дворам, без всякого маршрута, без всякой системы, стремясь лишь охватить как можно больше. И ту же замечал в себе невосприимчивость ко всем красивым, интересным, эффектным и тому подобным, всё-то таким обыкновенным, казалось, столько перевиданным – реакция от неё. Взглянешь вскользь, ибо нельзя упустить ни одно лицо, едва отметишь: ну недурна, – и бестрепетно дальше. Ходить-то ещё, ходить!

Помимо Комсомольска в этот день я проверил ещё два поселка, через которые провёз вчера автобус по пути ко второму пляжу. В одном из них, Фёдоровке, прошёл до конца единственную улицу и назад – челноком, захватывая с обеих сторон дворы и огороды. Людей почти не было, если она и здесь живёт (а здесь-то могла бы!) – как узнаешь? Разве только по домам пойти? «И везде ведь так, везде! – мрачнея, сознавал я всю безнадёжную слепоту таких поисков. – И в самых людных местах – почему ей обязательно оказаться на улице? и именно там, где ты проходишь, и именно тогда!..» Другой посёлок, но городского типа, в отличие от Фёдоровки, был на моём обратном, пешем пути – Шлюзовой. Типичный рабочий посёлок с типичным копошащимся в мелочах своей утробной жизни людом – ни город, ни деревня. Здесь что-то и не представлялась мне возможность её. К тому же, за день я изморил и самое чувство надежды – от усталости, что ли, ещё сильней вчерашней.

И снова вечер, ещё дневующе светел, весел ребячьим дворовым гомоном. Просторный квадрат двора, в опоясе домов, кипит движением в беззаботности часа перед ужином, в лёгкости общения, в азарте игр – оживление перед покоем… Я стоял у окна и вспоминал, как вот так же славно вечерело в тот день перед Затоном; а тогда, наверное, так же вот, своим чередом, колготила жизнь этого двора. В том одновременьи где-то совсем рядом была она – и всё было впереди преображено в неведанной раньше чуемой сердцем озарённости бытия. А сейчас?.. Где-то там сейчас тоже скользит по солнечной дорожке к Затону пароход – но со мною нет её, лишь слепые искания, – но увижу ли её вообще…

Настроение всё портилось. Нет, тут не усталость, тут причина поосновательней. Наверное, самый ход поисков подспудно трезвил, и виделась вся несерьёзность их, совершенная провальность такой затеи, виделась тем яснее, чем больше я обнаруживал населённых мест в округе. Одно крепило: всё-таки я здесь – а пока я здесь, принципиальная возможность не закрыта. Только – здесь мне оставалось полтора дня. Время – когда не успеваешь, а от этого зависит, какой будет впереди твоя жизнь, – стягивает петлёй… Вспомнились утренние похороны – и опять эта мысль: предзнаменование? И отмахнуться суеверием искренно, облегчительно, не получалось – так истощилось беспросветной действительностью перед ребяческими упованиями сердце.

Но сквозь действительность воображение рвалось к чистоте видений памяти – такая свобода удавалась только перед сном, во тьме укрытости от всего окружающего. Тогда я погружался в свои представления и думы с таким самовоспламенённым упоением, не остановить. Да, и угловата в движениях (но такой милой своей угловатостью), и некрасива, и никогда не будет красивой в нашем банальном прямолинейном понимании, – но какие теперь мне красавицы после неё! Только вспомнить, как спокойно не принялась во мне эта Лариса, даже вначале, когда девочка была лишь мелькнувшим образом в памяти, а тем более уж там, на палубке, где рядом стояла с другой стороны она! Эта чувственная пышка Лариса лишь всё нарушила, такую минуту!.. Хотя утром ещё момент был дан – верная, удобная возможность. А ты всё оттягивал! Не учуял ни в том, как она одета, ни в поспешности её раннего появления, что счёт