Бродя между ёлками, я с легкой горечью размышлял о том, что, по-видимому, уже достиг той брюзжащей возрастной стадии, когда пустячное нарушение планов способно испортить весь день. Я все еще злился на жену, и досадовал, что вожделенное медитативное благодушие никак не желало наступать. Возможно, дело было в том, что кажущаяся уединенность леса была обманчивой: то тут, то там в нем обнаруживались неопрятные свидетельства человеческой жизнедеятельности. В одном месте моя палка наткнулась на мутную бутылку-чебурашку (клянусь, я не видел таких со времен перестройки), метрах в трехстах от нее я вышел на большую кучу битого кирпича, увенчанную растрескавшейся противогазной маской (кому, зачем пришло в голову переть тонну кирпичей в эту непролазную чащу?) а еще дальше я чуть не провалился в яму – старую, осевшую, но своими очертаниями пугающе напоминавшую могилу. Рядом из земли торчала цилиндрическая железяка, увенчанная заглушкой – по виду, что-то вроде законсервированной скважины, но кому тут потребовалось бурить? Окончательно добила меня здоровенная ржавая труба с полустертыми символами «7К» на боку, в которую, если бы захотел, я смог войти, не сгибаясь – она, будто свалившись с неба, лежала в небольшой низменности в окружении давно поваленных деревьев. Вокруг когда-то была жизнь, и ее следы вызывали у меня тревожащее отторжение, так, что хотелось постоянно оглядываться по сторонам. Тухлое все-таки место: сначала заброшенный лагерь, деревня эта убогая и всеми забытая, могильник, а теперь еще и весь этот неожиданный мусор. Расстроенный и несколько взвинченный обилием непонятных артефактов, я решил возвращаться к машине.

В задумчивости я вышел на дорогу и зашагал по влажной земле. Мне казалось, я ушел довольно далеко, но уже через несколько минут я обогнул заросли кустарника и увидел свою Нину. Она суетилась вокруг автомобиля: открыла зачем-то все двери и что-то искала внутри, бормоча себе под нос неразборчивые ругательства. Когда я неслышно подошел, снаружи торчали только ее ноги, все остальное тело скрылось внутри багажника. Не удержавшись, я размахнулся и сочно залепил ладонью по мягкому. Нина заорала благим матом и вывалилась из машины.

– Да ты охерел, что ли?! – сердито завопила она, бешено сверкая темными глазами.

Я немедленно раскаялся, и открыл было рот, чтобы принести подобающие извинения, но она неожиданное рассмеялась – как мне показалось, несколько смущенно:

– Все бы тебе баб шлепать… Да помоги же мне встать, шутник хренов!

Я наклонился и протянул ей руку, но она мигом ухватилась за мою шею – да так, что когда мы выпрямились, то выяснилось, что я держу ее в объятьях. Она и не собиралась отцепляться: наоборот, перехватилась покрепче и пристально посмотрела мне в глаза.

– Собрала что-нибудь? – спросил я невпопад.

Она решительно мотнула головой:

– Боровик. Один, в скобках – один… Но поверь мне, это господь боровиков. Толстый, горбатый, непристойного вида… Тебе понравится.

Я хмыкнул.

– Но прости меня, – тут она потупилась, – что я заставила тебя ехать тебя в эти перди. В этом сезоне тут действительно на редкость паршивая микофлора. Я ошиблась. Признаю поражение и отдаю себя на волю победителя…

Ее глаза хитро заблестели, а пальцы забегали по моему затылку.

– Ты что, и в самом деле хочешь здесь? – удивился я.

– Тут не очень приятно, – сокрушенно согласилась она. – Но ничего не попишешь. Придется побыть грязной болотной сучкой.

Сумасшедшая, подумал я, испытав очередной приступ раздражения. Самому-то мне хотелось поскорее покинуть это неуютное местечко. Но это же Нина. И если он вбила себе что-то в голову… скажем так, отказываться не следует.