– Да вы что там, растудыт вашу мать?! – орал он, зло поглядывая в сторону кабины вертолетчиков, – охренели совсем?! Тут же раненые!

Но свист винтов и натужный гул турбин заглушал голос.

Алексей повернул голову туда-сюда, осмотрелся. От резких маневров вертолета «спецгруз» раскидало по всей кабине, хотя, как заметил Алексей, тюки и коробки были заботливо перетянуты парашютными стропами.

Когда санитар наконец отвалил от него тюк, Алексей увидел брылястого прапорщика, который стоял на коленях и не то заталкивал, не то вытаскивал из расшнурованного или лопнувшего тюка новенькую дубленку.

Увидев это, Алексей понял все. Не ошибся он в своем страшном открытии, нет, такие же дубленки были в тюках того расстрелянного ими каравана. От жгучей обиды за себя, за своих боевых товарищей, за державу, в которой прижились такие, как прапорщик и белолицый майор со своим спецначальством, на глазах выступили слезы.

И вот тогда, впервые за все время его пребывания между жизнью и смертью, ему вдруг безумно захотелось жить, чтобы там, в Союзе, рассказать всем правду об этой страшной и кровавой войне. Вокруг горе, смерть, разруха, и в этой кровавой мясорубке находятся офицеры, которые строят на этом свой бизнес, занимаются куплей и продажей оптом и в розницу. Что они покупают? Тряпочные блага. А что продают? Офицерскую честь, предавая своих солдат, которые верят каждому их слову.

– И-эх, – горестно простонал Алексей, подавляя в себе закипевшую злость, – конечно, не все офицеры такие. Таких, может, всего-то единицы, но они есть и бросают тень на тех, кто живет вместе с солдатами в окопах и блиндажах, кто делится с ними последней сигаретой, коркой хлеба, тех, кто локоть к локтю штурмует ощетинившиеся пулеметными гнездами высоты, которые защищают те, кто на этой земле родился и вырос.

Алексей вспомнил своего взводного, своих боевых друзей, и у него защемило сердце, подступили к глазам слезы. Нет уже в живых лейтенанта Русакова, их взводного, так же, как нет и сержанта Олега Червинского, ефрейтора Мирзы Юлдашева, рядовых Паши Сорокина и Степана Худенко. Остальных пятерых ребят, которые были с ним в том, последнем, бою, Алексей знал мало. Все они были приданы на время операции их разведвзводу. Три сапера и два переводчика.

Из двенадцати высадившихся на высоту в живых остался только он один. Словно пирог, основательно нашпигованный осколками, но живой.

Перебирая в памяти спонтанно возникающие эпизоды своего последнего боя, Алексей то и дело отгонял навязчивую мысль: «Почему я остался жив? Почему не погиб со всеми?» Это было бы честнее. Ведь его никто не ждал, никому он в Союзе не нужен, а у лейтенанта – больная мать и невеста. Как они выдержит известие о его смерти? Сержанта Олега Червинского ждала молодая жена с двухлетней дочуркой. Сороку – Пашку Сорокина – ждали домой родители и невеста. Он не раз хвалился перед ребятами тем, что все два года службы Наталка – так звали его невесту – присылала пространные письма не реже одного раза в неделю, так что иногда, когда «вертушки» с почтой задерживались на месяц-два, он получал от любимой сразу кучу весточек. А Степка Худенко, хоть и больше года тому до дембеля было, но и он имел больше прав остаться в живых, чем он. Степка подавал большие надежды в живописи, учился в Строгановке, знаменитой столичной студии. Когда было хоть немного времени, он рисовал. Рисовал все, что попадалось на глаза. Даже в тот трагический день Степка, вытащив из своих вместительных карманов затасканный кусочек грифеля, нарисовал на рваном куске плащ-палатки спешащие на помощь нам вертолеты, которые так и не прилетели. Все смотрели на рисованные машины и верили, что они придут. Придут вовремя и искрошат окруживших неприступную высоту душманов. Ведь это им жить да жить, а не ему. Погиб бы он, и по нему никто бы не заплакал.