– Они с жимолостью, сладкие. В сливки макайте, вкусно.

Андрей есть ничего не мог, но чаю глотнул с удовольствием. И уже после первого глотка почувствовал, что внутри стало мягче, свободнее, отпустило. Луша довольно кивнула головой, улыбнулась Пелагее.

– Хорошие там травки, ласковые. Пейте на здоровье, силу берите.

Пока гости пили, да уже по третьей кружке, Луша внимательно разглядывала лицо Андрея. Потом встала, подошла близко, заглянула в глаза и положила горячую руку на его вспотевший лоб.

–Ты, Андрюша, домой придёшь, поспи. Завтра легче будет, ко мне, как здоровый доберёшься. Придёшь один. Возьмёшь с собой, что надо на две недели. Пей, хороший. Пирожок ешь.

Потом обернулась к Пелагее, нахмурила тонкие брови так, что на фарфоровом нежном лбу собралась глубокая складочка и резко, как птица, прокричала

– Ко мне пришлёшь завтра. На полмесяца, а то и боле. Плохо все. Но я попробую. Жить будет у меня.

Пелагея так обомлела, что даже не нашла что сказать. Так, почти ничего не соображая и дошла, держась за сына, почти до дому. Только в магазин пришлось завернуть, хлеба купить.

– Иди, сынок. Я сейчас.

…

– Андрюшка, милый. Подойди, коль не трудно, скажу чего.

Андрей стоял у калитки, крепко вцепившись в покосившийся, чёрный от старости столб и ему казалось, что белое небо упало на белую землю и от этого страшного падения снег поднялся в вихре, закрутил, закружил и смешал верх и низ в безумном круговороте. Все качалось у него перед глазами, а от мельтешения снеговых зарядов в глазах мигали яркие вспышки. Действие Лушиного чая оказалось острым и странным, ему было одновременно и плохо, и хорошо. Сейчас бы в тёплую комнату, лечь, закрыть глаза, свернуться калачиком и прислушаться к тому червяку внутри, который день и ночь сосал его кровь, вытягивая силы и жизнь. Он даже видел его во сне пару раз – огромный, слизистый, скрутившийся тяжёлым комком где-то между левым ребром и желудком. Во сне Андрей пытался тянуть его жуткое тело из себя, но червяк оказывался сильнее и всегда побеждал. А сейчас он как-то приутих, съёжился, и Андрею хотелось затаиться, прислушаться, так ли это…

– Ты прям загордился, как из города приехал. Царь-король. Куда уж нам, деревенщине-засельщине. Нам бы с трактористами.

Резкий запах духов прорвал свежесть снежной завесы, защекотал ноздри и Андрею показалось, что даже слегка освежил голову. Прояснившимся взглядом он дотянулся до источника звука – владелицей насмешливого голоса была Нина… Нинка… Нинок…Нинуся… Его первая школьная и греховная любовь. Его сахарная сладость, горькая беда, солёные слезы. Сто лет прошло, как будто. А он сразу её узнал – по ярким, сочным, слегка порочно вспухшим губам, узким, изящным плечам, неожиданно полной груди и вызывающему изгибу бёдер, обтянутых чуть не лопающимися джинсами. Вот только лицо… Немного поблекшее, усталое, чужое.

– Привет, Нин. Ты уж сама подойди, если не трудно.

– Так я, милый, не гордая. Подойду. Чего ж не пойти.

Нина подошла совсем близко, внимательно рассмотрела бледное лицо бывшего любовника, хмыкнула.

–Ндааа. Вот они города, что с людями творят. А остался б, глянь и ничего. Отцовскую пасеку бы поднял, сохранил. Да и так… Ладно. Пойду я. А то вон, Пелагея, щас клюшкой своей с разгона по хребту так и заедет. Вот ведь старая зараза.

Нинка, играя бёдрами пошла по узкой тропинке, протоптанной через огромные сугробы и шлейф будоражащих Андрееву голову духов, смешался с запахом снега…

-Ты, Андрюша, если можешь, то посиди сегодня немного. Лежать все время нехорошо, застой в лёгких будет, надо двигаться. Ты не бойся, встань, постой чуточку, а потом к окошку пересядь. На дворе – вон, солнышко.