Конечно, зачернушкинские старухи стали зазывать Ваську на свои вечёрки. Задабривали стряпнёй, сметанкой. И она старалась, играла, а когда надоедало, пряталась на сеновале, подволоке, в клети. Находили, уговаривали поиграть. А ей было обидно. Внуки у старух, прикатившие из города, в классики играют, в чиж-палку, ляпочки, кукол наряжают, а она играй.

– Много у нас не доплясано, мы девки военные, дак одну работу только знали. Ты уж нам угоди, Василисушка. Барабушку-то не знаешь, дак просто поиграй.

Ничего не поделаешь, угождала. А потом приходила в азарт. Раздухарившиеся старухи сыпали частушки одна забористей другой. Вспомнили войну, когда было не до гулянок. Нужда и голод. И, конечно, кручина о тех, кто ушёл воевать.

Мы сто вёрст пройти сумели

До Котельнича пешком.

Наденут серые шинели,

Подпояшут ремешком.

Вспоминали об ухажёрах, вернувшихся с войны калеками. В утешение себе пели:

Ой, девушки,

Не будьтё гордоватыё,

Любите раненых парней,

Они не виноватыё.

От имени парней подавал голос Серёга Огурец, военный подросток:

Ой, девушки,

Мы на вас и не глядим,

Сами, девушки, подумайте,

Одну траву едим.

Огурцу казалось, что слишком смирную частушку он спел, и добавлял ухарской удали:

Я по северу шатался,

Полкотомки вшей привёз.

Дома высыпал на лавку,

Мамка думала овёс.

Расхрабрившись, добавлял такую частушку, за которую откололось бы ему в сталинское время:

К коммунизму мы идём,

Птицефермы строятся.

Ну а яица мы видим,

Когда в бане моемся.

А ещё хотелось Серёге объяснить, почему он никуда не уехал, а остался в своей Зачернушке, хотя звали его и в Сибирь, и на целину:

Мой товарищ дорогой,

Давай поделимся судьбой:

Мне соха и борона,

Тебе чужая сторона.

Подавала голос самая пожилая зачернушкинская старуха – Акулина Арефьевна. А частушка у неё оказалась свежая, современная.

Как на пензию живу я,

Непонятно до сих пор.

Хорошо, что есть картошка,

Свёкла, лук и хренодёр, – а потом и она вспоминала притужное прошлое:

Мы в колхозе работали

С солнышка до солнышка.

На горбу зерно таскали,

А теперь – ни зёрнышка.

Озорной задиристой Дарье не терпелось высыпать свои разухабистые коротышки-песенки, от которых брал смех даже самых степенных и смиренных бабок:

Говорят, что я старуха,

Только мне не верится.

Да какая я старуха —

Всё во мне шевелится, – басила Дарья и добавляла:

Ух, ух, люблю двух,

А гляжу – одна лежу.

Пошла плясать, юбка съехала на задь,

Дайте гасник подвязать,

Дак я опять пойду плясать.

Усердно топая, объёмистая, круглобокая расталкивала Дарья товарок:

– Шевелитесь, девки. Не спать пришли. Там успеем выспаться-то.

– Давайте долгую, волокнистую споём, – предлагала помолодевшая от пляски, раскрасневшаяся бабушка Луша и высоким голосом заводила:

Тихо в поле, в поле под ракитой,

Где клубится по ночам туман.

Там лежит, лежит в земле зарытый,

Там схоронен красный партизан.

Волокнистыми называли такие песни оттого, что как льняное волокно, тянулись они долго.

– Ой, Василисушка, спасибо. От души напелися, – благодарила её высокая костистая тётка Дуня Косая, – играй нам почаще.

Остальные тоже наперебой хвалили гармонистку за то, что скрасила день.

Нравилось Ваське в Зачернушке. Здесь всё было какое-то ласковое, понятное, доброе. Когда умывалась из рукомойника, баба Луша подавала ей полотенце. А на нём вышито: «Умывайся белей, ходи веселей, лице утирай, меня вспоминай». Глаза у бабушки приветливо голубели.