Девушка заставила себя улыбнуться. Крохотные, чтобы их могли поднять слабые пальцы искалеченных детей, куколки, собачки, самолётики лежали на кроватях у всех мальчишек. Сколько ей потребовалось сил и упорства, чтобы добиться хотя бы этой мелочи. Когда-то она думала, что Лев Борисович – начальник всего центра. Наивная! Он отвечал только за несколько направлений научных исследований и никакого влияния на общую ситуацию не имел, даже не мог сменить хамоватую уборщицу. Всё – от охраны помещений до норм расходов туалетной бумаги – решалось совсем другими людьми. И жизнь Лены – тоже. Хорошо, что ей разрешили погулять в прилегающем к зданию центра лесопарке. А вот выйти за его пределы, тем более в город, ей бы не позволил никто. Она – нелояльный сотрудник и может быть опасна.

– Ну вот и всё на сегодня. – Лена обтёрла руки от масла. – Завтра всё как обычно.

– Ты отдохни, мама Лена. – Голос Тошки был полон тепла и доброты. – Мы тебя любим!

В квартире Лену ждала битва. Лёшка ревел, топал ногами (хорошо, что перекрытия здесь звуконепроницаемые, на нижнем этаже ничего не слышно) и напрочь отказывался надевать ветровку:

– Не хочу! Хочу в футболке! Жарко!

– Мы будем гулять вечером, станет холодно. – Лев Борисович стоял перед почти двухметровым парнем, мало уступая ему в росте, и держал в руках две куртки – жёлтую и ярко-голубую. Лена тихо проскользнула к себе, невольно улыбаясь увиденному и в который уже раз поражаясь терпению учёного.

Когда Лёшка впервые устроил подобный концерт, Лена, как многие люди в таком случае, хотела подкупить его чем-нибудь вкусненьким, но учёный, отозвав её в сторону, жёстко запретил даже думать о таком: «Я это уже проходил, с первым сыном. Чем больше будем перед ним прыгать, уговаривать его, тем быстрее приучим добиваться всего шантажом». Лев Борисович никогда не потакал парню в подобных истериках, выбирая один из двух вариантов: или незаметное отвлечение внимания на что-то другое, более интересное, но без подкупа, или спокойное объяснение, почему нельзя или надо, и предоставление права выбирать, но тогда и отвечать за свой выбор. Сначала срабатывало отвлечение: детская психика не удерживала сразу два раздражителя, и причина истерики забывалась. Постепенно Лёшка взрослел и теперь старался выбрать сам. Когда получалось, когда – не очень. Вот и сейчас крики затихли и из соседней комнаты донёсся ещё обиженный, но намного более рассудительный голос: «Хорошо, возьму эту, но одену, когда захочу». Девушка снова улыбнулась и потянулась за «уличной» одеждой, краем уха слушая, как Лев Борисович объясняет, почему нельзя говорить «одену куртку». Сколько же у него терпения!

В парке было хорошо, особенно после мертвенного воздуха лаборатории, напоминавшей Лене виденные на практике больничные палаты для детей-лежачко́в. Клонящееся к западу солнце освещало мощные стволы дубов и вязов и серые стволики молодых клёнов, искрилось бликами на зыби небольшого пруда с кувшинками и впадающего в него ручейка. Лёшка, всё время проводивший в помещениях и не знавший настоящей природы, совсем забыв о том, что прижимает к груди тряпичного зайца, топал по траве, запрокидывал голову и рассматривал кроны деревьев, а потом, сев на корточки, застыл у какого-то невзрачного полевого цветка, следя за ползущим по листку жучком. Обычный ребёнок на прогулке, любопытный и восторженный. Только очень большой.

– Замаялись вы с ним. – Лена сидела на скамейке, подставляя лицо вечернему солнцу. Лев Борисович ласково взглянул на неё, с болью замечая, как девушка побледнела и похудела за этот год. Ей бы на пляж, а потом в кафе с друзьями сходить, развеяться. Но нельзя. И он отлично знал, почему, и надеялся, что она простит его.