– Совершенно верно!

Бросаю на стол журнал «Юность»: – «Приключения Чонкина»

читал?

– Ещё бы нет. Фуфло!

– Почему? Смешно же?

– Именно. Мы за этот смех кровью платили.

Спорим за Симонова «Живые и мёртвые».

– вот она правда о войне.

– Не согласен: струсил, сука. Мы от него большего ждали.

Дал ему свои стихи. Полистал: «Не пиши больше никогда!»

Прости, Славка…

Мой тесть был человеком весёлым и открытым. Про таких в деревне говорят: «Негорюха».

В сорок шестом году он окончил школу механизаторов и по распределению отправился в елховский колхоз. В колхозе не кормили, а семья, в которой его поселили, к столу не приглашала.

Промаявшись с неделю, он ушёл к маме в Кошки. Мама хоть и не купалась в роскоши, но пару картофелин единственному сыну нашла. Старшие братья и отец погибли на войне.

Через два дня пришёл участковый с конвоиром. Пятнадцатилетнему дезертиру дали год.

Год, не десять, и в Воркуту не сослали, а пристроили на Красную глинку к военнопленным.

Немцы что-то копали, а он на лошадке отвозил грунт. Работа – не бей лежачего. Кормили три раза в день, да ещё лошадке полагался овёс, и тесть бессовестно приворовывал. Был большой соблазн продлить райскую жизнь года на три, но старшие отсоветовали. За мелкую кражу или поломку инвентаря могли дать очень серьёзный срок.

Через двенадцать месяцев, с буханкой хлеба от администрации и тремя кусочками сахара от немцев, он оказался за воротами лагеря. Но главной своей удачей в жизни всегда считал справку об освобождении.

С ней он устроился в лесничество и получил паспорт. Тёща, пожизненная колхозница, получила паспорт в 59-ом, когда родила мою жену.

1

Дед Боряй пришёл к отцу в тёплый июльский вечер. Молча достал из внутреннего кармана пиджака бутылку самогона и поставил её на клеёнчатую скатерть стола. Отец принёс из сеней свежих огурцов, шмат пожелтевшего сала и хлеб. Выпили.

– У Бамбурихи брал?

– А у кого ещё?

– Наглеет сучка. Гольная сивуха.

Похрустели огурцами. Отец порезал на газете сало и хлеб. Плеснули ещё.

– За чем пожаловал, дед?

– Уезжаю я, Сашка. В город, к дочке.

– Слышал, да не верил. Как же твои больные теперь? Ведь со всего Союза едут.

– Помочь я им больше не могу. Сила в траве исчезла. Как семь лет назад карьер открыли, так и стала она чахнуть да сохнуть. Одни бастылы остались.

– Траве-то что? Копают и копают. Её не трогают.

– Земля обиделась. Видать её за живое задели. Вспомни: сколько ягоды, грибов, орехов было. Где это всё?

– Да-а. Карася в озере и того не стало. Прогресс, мать его.

Разлили остатки. Отец пошарил в тумбочке и достал бутылку водки. Дед одобрительно хмыкнул.

– Старуха пристала, – заторопился он, боясь захмелеть раньше времени, – колодец надо выкопать для новых жильцов. Сам знаешь, за водой в улицу ходим чуть не версту.

– А вам-то что? Пусть они и думают.

– Не хочется, чтобы зло держали. Пусть добром поминают.

– Ты дом за сколько отдал? За четыреста? Вот и колодец столько встанет. Там вода глубоко, если она вообще есть.

– Бог с ними, с деньгами. Я с людей денег не брал, но ведь давали. И по почте присылали и соседям оставляли. Вот пусть они на благое дело и пойдут.

Боряя я провожал за полночь. Когда вернулся, отец ещё не спал. Курил у окна и стряхивал пепел в цветочный горшок.

– На мотоцикл ещё копишь? – спросил меня, не поворачиваясь.

– Коплю.

– Сколько осталось?

– Пятьсот.

– Яву, что ли?

Я промолчал. Вишнёвая красавица снилась мне ночами. В начале лета удалось подработать на кирпичном заводе, а в августе обещали взять дорожники. Жаль, каникулы короткие.

– Пойдёшь со мной на колодец?