За городом простиралась холмистая местность, которая в отдалении вырастала в северную казахскую складчатую страну. Весной эти сопки покрывались так называемыми «подснежниками». На самом деле, это были дикие тюльпаны разных цветов и оттенков. У матери была знакомая – Вера Терентьевна, эвакуированная из Ленинграда. Это была лет тридцати высокая, худощавая, белокурая женщина – такая молчаливая, безмятежная и мягкая. Она иногда брала меня и Риту с собой в сопки за «подснежниками», и подобные прогулки с Верой Терентьевной были верхом блаженства.

К концу пребывания в Кокчетаве нас отправили в санаторий, который располагался в горной местности среди хвойных лесов. Но самой запомнившейся была дорога в этот санаторий. Мы ехали на телеге, лежа на соломе, покрытые одеялом, так как было прохладно и сыро. А с левой стороны, на расстоянии нескольких километров от дороги, возвышались настоящие горы, у каждой из которых было свое имя: «Синюха», «Чертов палец», «Бабушкин чемодан» и другие. Вершины большинства из них скрывались под слоем облаков, хотя горы здесь были не очень высокие – где-то около 1000 метров над уровнем моря. Я никогда до этого не видел гор. Возможно, именно тогда я и заразился «горной болезнью». Горы притягивали к себе, они являлись мне во сне, как нечто неведомое и манящее.

Из жизни в Кокчетаве вспоминаются разные эпизоды. Дома я спал на детской кровати на соломенном тюфяке. Как-то взрослые решили обновить в нем солому. Когда стали вытряхивать старую, то, к всеобщему ужасу, из тюфяка выскочили две здоровенные темно-серые крысы, которые проворно скрылись под крыльцом дома. Вот, оказывается, с какими соседями я коротал ночи, впрочем, не терпя от них никакого ущерба.

А в другой раз меня бодал теленок. Это был небольшой и совсем еще глупый теленок, который в одиночестве свободно пасся возле стога сена. А дело было, как я помню, в сентябре. Я подошел к теленку и погладил его по голове. Теленок пошел за мной, прижал меня к стогу и начал бодать своей безрогой головой. Я вывернулся и ушел прочь. В ту же ночь у меня разболелись суставы, началась «ревматическая атака». Впрочем, через несколько дней все прошло. Однако не зря говорят: «ревматизм лижет суставы, но кусает сердце». Сердце у меня оказалось «надкусанным» на всю оставшуюся жизнь в виде «митрального порока» – болезнь, в человеческом социуме весьма распространенная.

Однажды мне довелось лицезреть настоящего верблюда – и не в зоопарке, а возле собственного дома. Как-то осенью подъехала к нашему дому телега, запряженная большим двугорбым верблюдом. Мне показалось, что он был гораздо больше лошади. Я этого верблюда исследовал со всех сторон, но он был безмятежен и не проявлял ко мне никакого интереса. Я бы даже сказал: выражение его морды было презрительным. За подобное поведение местные мальчишки, относясь с уважением к лошадям, недолюбливали верблюдов и дразнили их. Иногда за это они получали меткий смачный верблюжий плевок вязкой желтой слюной, которую трудно отмыть. Но верблюд мог и лягнуть, и это било наповал. Естественно, я не стал придираться к верблюду, и все время находился от него на опасливом расстоянии.

А еще я там видел настоящих чечено-ингушей, которых в 1944 году наша власть – якобы за измену во время немецкой оккупации – выселила сюда с Кавказа. Как-то мать взяла меня и Риту с собой на рынок, где эти чечено-ингуши – бородатые, в больших кавказских папахах – продавали свое добро – домотканые ковры. Кажется, один ковер мы купили, и он десятки лет украшал одну из стен нашей квартиры, пробуждая своим замысловатым орнаментом мои детские фантазии. В моих глазах и сами чеченцы, и их ковры представлялись зрелищем экзотическим. А между тем, их было много среди маминых пациентов. Этому южному народу было совсем не просто приспособиться к суровому казахстанскому климату. Многие из них болели туберкулезом, а это, как известно, болезнь социальная. Чаще всего она распространяется в скученной среде нищеты и недоедания.