Однажды мама вернулась с родительского собрания, на котором ее сына ставили в пример. Она немного краснела, когда упоминали Илюшу, но ее женское сердце буквально распирало от гордости и довольства. Дома было привычно тихо. Ее сын, если и играл, то почти всегда незаметно. Мужа у нее не было – разошлись, когда Илье исполнился год, но Ирина не беспокоилась о том, что дома может что-то случиться. Она прошла по узкому короткому коридору, зашла в небольшой зал, а потом приоткрыла выкрашенную дешевой белой краской деревянную дверь в спальню. Там стояли три кровати, буфет цвета гречишного меда, в углу лежали старенькие вещи, упакованные в серые мешки. По всей комнате были расставлены игрушечные солдатики, которых в доме водилось несметное количество. Рассредоточенные по углам, на краю кровати, тумбочке, полу, они застыли в самых, на первый взгляд, немыслимых для живого человека позах. Один выставил ружье и замер, другой замахнулся кулаком и застыл, словно замороженный Хан Соло. Кто-то поднял коня на дыбы, готовый раздавить любого, кто окажется под животным. Сражение в самом разгаре.

Мама не понимала, кто друг или враг, но мальчику все было предельно ясно. Те, кто на кровати, сделали нежданный бросок через горы, и вышли на равнину (к тем, кто на полу). Несмотря на то, что у равнинных войск было преимущество – конница и тяжелое вооружение, удар в спину был настолько внезапным, что армия потерпела поражение. По всей комнате также валялись разбросанные книжки, которые одновременно служили укрытием для войск и казармами.

– Война и книги – вот твоя страсть, – сказала мама сыну, который добивал остатки вражеских войск.

Мальчик пропустил эти слова мимо ушей, но потом мать еще не раз повторяла ему эту фразу.

– Война и книги, – внезапно громко произнес Илья в камере СИЗО, тем самым заставив своего сокамерника встрепенуться.

– А? Что? – спросонья забормотал тот, оглядываясь по сторонам, не понимая, где находится.

Кизименко заулыбался: неловко вышло, но забавно. В голове чуть просветлело. Первое беспокойство от знакомства с Лёхой утихло. Тот замялся, наконец-то проснулся. Взглянул на Илью и, не зная, что сказать, спросил то ли самого себя, то ли собеседника:

– Интересно, который сейчас час?

Посмотрел на руку – часов не было: все лишние предметы забрали при досмотре.

– 12:50, – уверенно ответил Кизименко.

– Сколько? Да ты гонишь, откуда знаешь? – с недоверием взглянул на него Лёха.

– Ну, смотри, меня из милицейского участка забрали в 11:15. Везли до Лукьяновки где-то полчаса. Потом 15–20 минут оформление, меня привели в эту камеру пусть в 12:05. Пока я тут осматривался, привели тебя – где-то в 12:35. Мы несколько минут поговорили, и ты задремал. Значит, сейчас 12:50, – провел нехитрые расчеты Илья.

– Э-э, а у тебя что, часы есть, братэло? – задал логичный вопрос собеседник.

Илья еще раз улыбнулся.

– Нету, я время считаю, – разоткровенничался он.

– Гх, как карты, што ли? У тебя шо, минуты кропленные? – усмехнулся Лёха, но не стал вдаваться в подробности.

А между тем стоило. С того момента как первый заключенный огласил время, пройдет три часа. Эти часы станут для них столетиями. Будто в незримой для себя ипостаси, время потеряет ритм, изменит свое течение. Ни Илья, ни тем более Лёха еще не догадывались, к какой череде нагромождений приведет их этот день. За эти сто восемьдесят минут произойдет то, что никогда не смогло бы случиться за всю их долгую жизнь.

Где-то в голове у Ильи щелкнул незримый часовой механизм. С каким-то неведомым для себя жгучим желанием или первобытным зовом он начал отсчитывать время, складывать в одну кучу ворох секунд, подкидывать дрова минут, чтобы позже в один миг поджечь их, не задумываясь о последствиях.