– Иди, Анечка, успокой людей. Они не знают, как теперь жить.

«Я тоже не знаю, как жить, – думала Аня, вглядываясь в дымящиеся руины, вспыхивающие оранжевыми головешками. – Надобно устроить работников на первое время, выдать им расчёт, покупать провизию, лечить отца».

Она поискала глазами место отцовского кабинета, с которого, как говорят, начался пожар. Он выгорел полностью. Ни от письменного стола с амбарными книгами, ни от шкафа с казной и ценными бумагами не осталось и следа.

Аня повернулась к подошедшему к ней полицмейстеру – толстому коротышке с добрым, круглым лицом, и поинтересовалась:

– Люди все целы?

– Все, кроме белошвейки. Как её звать? – он задумался, щёлкнув пальцами. – Ах, да, Прокла!

– Сгорела? – спросила Аня дрогнувшим от страха голосом.

Полицмейстер тяжело засопел и сложил губы трубочкой, осторожно вытирая платком перепачканный сажей лоб:

– Не знаю. Найти её не смогли, а пожар ваш похож на поджог. Вот и думай…

Слова полицмейстера о поджоге ошеломили Аню своей непостижимостью и безжалостностью. Они баламутили её память, как воды реки, силящиеся вытолкнуть на поверхность нечто давно утопленное в донном иле.

Первым порывом было опровергнуть слова полицмейстера, объяснить ему, что он ошибается – у них с батюшкой нет врагов, но внезапно Аня вспомнила про вчерашнюю записку и похолодела.

Записка всё ещё лежала в кармане юбки. Анечка нащупала её двумя пальцами и протянула полицмейстеру так, словно бумага ранила ей пальцы.

Взглянув на потрясённую страшным предположением девушку, полицмейстер развернул смятый комок и задумчиво прочитал: «Скоро отольются вам сиротские слёзы. Мыкайте горе, Веснины проклятые».

Хотя по вытянувшемуся лицу полицмейстера Аня видела, что записка вызвала у него много вопросов, обсуждать поджог далее она не могла, надо было действовать и устраивать людей. Выручила верная Мариша, спокойно предложившая немедленно ехать в Олунец.

– Не отказывайся, мы ведь сёстры и должны спасать батюшку, – сказала она, взяв Аню за обе руки. – У нас пустой дом и места в нём хватит на всех.

Маришкино предложение звучало как спасение. Благодарно поцеловав её, Аня немедленно послала людей за подводами и принялась готовить отца к переезду. Он находился в полузабытьи, временами начиная что-то бессвязно выкрикивать, и успокаивался лишь тогда, когда Аня гладила его по лицу.

«Веснины проклятые…», – под скрип тележных колёс крутились в голове хлёсткие слова из записки. – Неужели действительно поджигатель – Прокла? Недаром она не нравилась нянюшке, но за что она нас так ненавидит?

Дом купца Воронова прятался в глубине узкой улочки, окружённый со всех сторон раскидистыми старыми тополями, при сильных порывах ветра издававшими опасный скрип.

– Посажены ещё до моего рождения. Батюшка собирался их спилить, да не успел, – пояснила Мариша, отпирая родной дом, и её глаза набухли слезами ещё свежего горя. Плоский ключ надтреснуто лязгнул в квадратном замке старинной конструкции, и пустой дом, бережно хранивший запахи хозяев, наполнился звуками и стонами.

В вечер по приезде Аня настолько устала и вымоталась, что, если бы у неё спросили, какого цвета дом Вороновых или сколько в нём этажей, она не смошла бы ответить. Большее, на что она оказалась способна, – это удобнее устроить отца, находящегося в полубреду, и послать Матрёну в ближайшую лавку за съестными припасами – накормить людей в первый раз за день.

Сама Аня, несмотря на просьбы Мариши дать себе отдых, притулилась в ногах у батюшки и несколько раз за ночь ухитрилась прикорнуть, каждый раз просыпаясь с надеждой, что всё случившееся – лишь дурной сон. Разлепляя отёкшие от слёз веки, она отчаянно трясла головой, до боли протирая кулаком глаза, но сон не рассеивался, и безжалостно проступала тяжёлая явь.