– Глупости выкини из головы, а то запру в светлице, помяни моё слово. А Маришке завтра же пошли письмо с нарочным, чтоб приезжала. Пошлю за ней Стёпку с охраной. Будет у меня две дочери.

После страшной новости о смерти Воронова сидеть дома за самоваром Аня не могла. Ей казалось, что в комнатах совсем нет воздуха. Пробормотав извинения отцу, она выскочила в сад, захлебнувшись с порога свежим ночным ветром. На месте не стоялось. Молодое тело требовало движения, а душа успокоения, которое никак не наступало.

– Маришка, Маришка, подруженька моя любимая, ой, горе-горюшко, напала на тебя беда-кручинушка неминучая, – по-бабски причитала Анна, не в силах сдержать слёзы.

Вспомнилось, как истошно голосят на погосте плакальщицы, будто стальными крючьями, раздирая душу стонами.

Старинные северные плачи – они особые, страшные в своей обнажённости. Песня – не песня, вой – не вой, сразу и не разберёшь. Певческий талант тут не требуется, плакальщица берёт не горлом, а особым искусством выплёскивать в слова горе, скопившееся у придавленной несчастьем родни.

Хорошая плакальщица на похоронах нарасхват идёт, цену втридорога ломит, но зато отголосит за новопреставленного на славу. До донышка душу из груди вынет. Иная голосильщица так вымотается на похоронах, что её домой под руки ведут. А плачей мастерицы знают немало. На каждую потребу свой имеется, веками от матери к дочери переданный.

Особая жуть берёт, когда с кладбища несётся плач по новопреставленному младенцу, тут уж любой прохожий ускоряет шаг, чувствуя, как со лба начинает стекать холодный пот, перемешанный с горячими слезами.

Аня прижала руки к щекам и, подражая плакальщицам, пропела плач по усопшему, то повышая тон до крика, то понижая до еле слышного шёпота:

Стародавний русский напев немного сгладил первый приступ горя, уступив место невыносимой тревоге за подругу.

«Как она там, сестрёнка моя крестовая? – думала Аня, меряя шагами садовую дорожку от забора и обратно. – Сидит сейчас, небось, одна-одинёшенька, среди чужих людей и не знает, как жить дальше».

Перед глазами, как живое, вставало лицо купца Воронова, каким она запомнила его в последний раз. Он во всём походил на Маришку, такой же круглолицый, весёлый, пышущий здоровьем и бодростью.

– Налетай, девицы-красавицы, – с порога заявил он накануне их выпуска из пансиона, встретив дочь с подругой в комнате для свидания, – привёз вам гостинчика с ярмарки. Да не простого! Наивкуснейшего! – он хитро подмигнул, выуживая из-за спины огромную коробку пастилы в шоколаде фабрики «Ландринъ».

Правда, коробка с пастилой оказалась не такой огромной, как представлялось. В девичьей спальне на десять кроватей она закончилась в тот же вечер.

Разум отказывался принимать, что Ермолая Поликарповича нет в живых.

– Как же так? – горячечно размышляла Аня, не замечая, что говорит вслух. – Чья рука посмела отнять жизнь, дарованную Господом? Этому злодею не должно быть прощения и покоя ни на том свете, ни на этом. Будь навеки проклят тот, кто совершил это подлое убийство и все другие преступления, тот, из-за кого беззащитные люди боятся выходить из дому. А если не постигнет преступника кара человеческая, то пусть Божий суд свершится, да так, чтоб ему от отчаяния за грехи волком выть до смерти.

Мягкий шлепок у забора показал, что она в саду не одна. Схватившись рукой за ствол дерева, Аня испуганно вскрикнула, но тут же услышала жаркий шёпот: