– Вот-вот! И я о том же! Почему же в этот праздник допускают кого попало?

– Как это? – снова не поняла Надежда, начиная обижаться. – Ты про меня, что ли?

– Ой, не придумывай! – засмеялась Наташа. – Нужно мне про тебя думать. Я о другом. А вдруг в церковь зайдёт преступник? Вор? Убийца? Тогда что?

– А что тогда? – ещё больше не понимает Надежда. – Молиться тогда начнёт, наверное, плакать станет. Ведь в церкви всегда плачут, кого пробирает обстановка да кто с искренним сердцем заходит. Я, например, по первости, ревела не переставая. Как зайду, увижу эти лики светлые, полные любви, как услышу этот запах, который достаёт до самого сердца, так мне кажется, что кто-то меня жалеть начинает, и от этого ещё пуще реву. Наревусь, успокоюсь – и домой. Как будто снегом умылась. Лицо – горит, а на душе тепло! Словно соловьи поют. У тебя разве не так?

– Не так, – хмурится Наташа и пытается ещё раз объяснить непонятливой соседке. – Нельзя, чтобы наравне с обыкновенным человеком, как я, как ты, в церковь заходили воры. Сколько их по нынешним временам? Ведь знаешь! Всю страну разворовали! И что же, свечку поставят, перекрестятся и – нет греха?

– Ну почему же «нет греха»? – говорит Надежда, начиная понимать смысл разговора. – Грех – он всегда есть. Отступает, когда покаешься в нём. А поставить свечку – это ещё не значит покаяться. Только вот ты скажи мне, почему ты решила, что тебе заходить в церковь можно, а ворам и убийцам нельзя? – спросила Надежда и пытливо, серьёзно уставилась в лицо Наташи. – Почему ты думаешь, что им нельзя заходить? И кто должен запретить?

– Ну, я не знаю, кто должен запретить, – нервничает Наташа, – наверное, попы. Те, кто следят за порядком в церкви.

– Но ведь на лбу человека не написано, кто он? – настаивает Надежда.

– В таком случае надо просто разъяснять, чтобы люди понимали, что таким в церкви делать нечего.

– Вона куда ты загнула! – поражается Надежда, однако ничуть не раздражаясь, но и без тени насмешки. – Так ты скажи, Наташа, почему тебе заходить в церковь можно, а ворам нельзя?

– Так я не ворую, а воры должны сидеть за решёткой.

– Не воруешь? – усмехается Надежда. – А мешки ваты и бинтов, что ты носишь с работы, – разве это не воровство?

– Ох, и бесстыжая ты, Надежда. Сама ведь у меня выпрашивала.

– Выпрашивала, а всё равно воровство. А других осуждаешь. Ты меня как-то приглашала на дачу в бане помыться. Классная у вас баня, из мрамора. Наверняка твой Саша тайком натаскал. Он ведь у тебя в строительной части служит?

Или там даром раздают мрамор? Или офицеру можно… воровать?

– Ну и наглая ты! – искренне удивляется Наташа, хватаясь за ведро с клубникой. – Не ожидала я от тебя такого. Сколько раз тебе помогала! Уколы твоим ребятишкам ставила. Эх ты! Как ты можешь такое говорить?

– Ты ведь сама разговор завела. Напоследок спрошу тебя. Ты медсестра, работаешь рядом с врачом. Это хороший пример к твоему вопросу: кому ходить в церковь. Идут ли к вам здоровые люди? На приём?

– Да зачем же они будут к нам идти? О чём ты, Надя? – машет рукой Наташа.

– О том, что и Христос пришёл не к здоровым, но к больным. Грешников он пришёл спасать, тех, кому ты запрещаешь в церковь ходить, – говорит Надежда, поднимая сумку и готовясь идти дальше. – Куда же им, бедным, деваться? У нас общий Отец! Вот они и идут к Нему. За советом. За раскаянием. А без этого как им облегчить душу? Тебе ведь, наверное, хочется поболтать после того, как съездишь в отпуск или купишь новое платье? А когда тебе удалили камни из желчного пузыря, как долго ты потом об этом рассказывала. Забыла? А им – кому ты запрещаешь в церковь ходить? Им тоже надо кому-то рассказать о своей ноше. Чтобы не сделаться ещё злее.