Его оставили в покое и побрели мыть руки. Через минуту вбежали пятеро матросов с медными бачками в руках, принялись старательно накрывать три стола, из шкафчиков доставали посуду, раскладывали. Чтобы не мешать им, Мирков нашел удобное место и оттуда с интересом следил за жизнью нового коллектива.

Первыми заняли места «важные люди», на царственных лицах которых застыла маска снисхождения к снующим в заботах бачковым, за которыми надолго была закреплена тяжелая и неприятная работа, требовавшая полной самоотдачи. При первой же просьбе те обязаны были вмиг исполнить любую прихоть «годка». Остальные матросы покорно ждали своей очереди, стоя в сторонке. Роли каждой группы были определены раз и навсегда: лениво жующие «годки», кандидаты в «годки» и рабы-лакеи с вечно уставшими лицами и потухшими глазами.

Морской закон, гласящий, что самый медлительный за обедом убирает стол и моет посуду, здесь совершенно не работал. На флоте такого закона не существует, а возможно, никогда и не существовало! Первыми за стол усаживаются старшие, а значит, «самые уважаемые», добившиеся признания силой кулаков. Насытясь, нехотя уступают место другим, чтобы те, в свою очередь, дали место рабочей скотине. Таким образом, посрочным правом наводился порядок на столе, распределялась пища.

Бессменное годовое рабство не было бы таким позорным и обидным, если бы не унизительная жестокость тех, кто присвоил себе право помыкать младшими, и поэтому служба на корабле была кромешным адом. И когда не подозревающие об этом молодые матросы попадали сюда прямо из учебки, то, ужаснувшись, долго не могли понять, что же происходит. А осмыслив, были вынуждены принять установившиеся правила и безропотно тянуть проклятую лямку.

Вместе с товарищами ел неспешно и Андропов. Мирков глядел на них и все же надеялся, что эти люди примут его в коллектив и станут товарищами и друзьями.

«Годки» жевали и время от времени поднимали взгляды на новичка. Обслуживал их высокий худощавый матрос с впалыми щеками и носом с горбинкой; весь его внешний вид – костлявые плечи, выпирающие ключицы и впалая грудь – свидетельствовал о надломленности.

По другую сторону находился другой матрос, явно татарин. В отличие от напарника он делал все медленно, демонстрируя отвращение к работе бачкового. Демилюк лениво взглянул на Миркова, но когда их глаза встретились, быстро отвел свои, не дрогнув ни единым мускулом, посмотрел на ложку и неторопливо отправил пищу в рот. Бачковой крутился юлой, принимал, подавал, менял упавшую ложку, наливал добавку, словом, откликался на взгляды, жесты и покашливания жующих людей. Засаленные рукава и грязное пятно на животе производили впечатление безмерной неопрятности. Довольные своим положением, остальные лишь молчали, одобряя тем самым жестокость тех правил, которые сами же и установили. Бачковой беспрекословно исполнял любую прихоть, успевал разливать по кружкам компот из чайника и, собрав грязную посуду, убрать в ящик.

За всем молча следил строгий татарин. Если Шикаревский замешкался или не уразумел чей-то знак, он самолично быстро исправлял оплошность. В черных раскосых глазах сквозила все та же тоска и недовольство жизнью. Прослужив год, Шайдулин заработал право считаться «старшим», а значит, «ленивым». Но судьба словно насмехалась над ним: вместо двух полагающихся матросов в их БЧ поступил всего лишь один. Полгода он сам обслуживал всех, но вместо благодарности за унижения и терпение получил с последним призывом в подмогу лишь одного Шикаревского. Это стало трагедией, сопоставимой лишь с потерей ближайших родственников. Один подчиненный не решал проблему, и, по корабельному закону, Шайдулин остался на прежней «должности». По решению старших его определили в учителя Шикаревскому, что означало работу впаре. Даже сейчас, после года службы, он выслушивал матерную ругань, получал «скворца» уже за Шикаревского, что оскорбляло вдвойне. Возмущенный такой несправедливостью, он истязал несчастного Шикаревского, выжимал из него все соки, заставляя работать за двоих. С приходом новичка Шайдулин возрадовался ниспосланному свыше подарку, собираясь Мирковым заткнуть прореху. Его час пробил! Вовсе не озаботил тот факт, что «карась» был старшим по возрасту, на мичманской должности и носил старшинские галуны.