– Сколько? – вдруг с прорвавшимся неожиданно раздражением, несвойственным его ровной натуре, воскликнул Русаков. – Курам на смех… А вот чемоданчик пустой.

Потом, будто вспомнив о чем-то второстепенном, но все же необходимом, он махнул рукой в мою сторону:

– Окажите товарищу Большакову медицинскую помощь.

Один из продотрядовцев, оказавшийся фельдшером, помог мне стянуть куртку и рубаху, внимательно осмотрел рану. При нем был комплект первой помощи, потому он сразу сделал перевязку и подытожил:

– Повезло вам. Чуть ниже пуля – и позвоночнику бы хана. И тогда…

Меня аж передернуло. Что такое перебитый позвоночник, я знал прекрасно. Насмотрелся в свое время. Лучше уж тогда сразу наповал – и честнее, и приятнее.

В общем, оснований для моей госпитализации не наблюдалось. Так что загрузился я в автобус со всеми наравне, и мы отправились в наше логово. Правда, для порядка Русаков оставил пару сотрудников и нескольких продотрядовцев разгребать ситуацию с местными органами и давать показания.

В штабе, а заодно и в расположении, нашей специальной группы Русаков отправил ребят спать, а мне кивнул:

– А тебя на чаек с сахарком, товарищ Большаков.

– Как раненому на фронте сладкое положено? – хмыкнул я.

– Положено.

Мне страшно захотелось чая с сахаром. То, чего сейчас так не хватало.

Русаков в своем заставленном старой скрипучей мебелью кабинете, заодно служившем ему и спальной, и столовой, и вообще логовом, поколдовал над спиртовкой. Из носика медного чайника пошел пар. Фарфоровый заварник принял в свое чрево кипяток, и вскоре напиток был готов.

Хороший у Русакова чай. Ароматный. Настоящий. Привез его с собой из столицы и расходовал крайне рачительно, потому что здесь близко такого не найти, даже в обкомовском распределителе.

– Угощайся, раненый, – с легкой улыбкой произнес москвич.

Я уронил в изящную фарфоровую чашку кусковой желтый сахар и тщательно, методично размешал. Странное у меня состояние было. Сколько ни было схваток, смертельных ситуаций, привыкнуть к этому невозможно. Все равно после того, как азарт сражения уходит, приходит запоздалый страх и всякие дурные мысли о том, что пройди пуля сантиметром правее – и лежал бы ты сейчас под ножом патологоанатома, и не было бы больше для тебя этого бушующего неистового мира. Сейчас же этот страх все не приходил. Он просто не мог пробиться через какую-то неподъемную усталость и вязкое оцепенение, которые с каждым днем сковывали меня все сильнее. Они выдавливали все человеческие чувства, в том числе и чувство самосохранения.

– Что пригорюнился? Переживаешь? – неверно истолковал мое состояние Русаков. – В рубашке родился. Выжил.

– Да пустое это. Бывало и похуже.

– Наслышан, – кивнул Русаков и с бодрым энтузиазмом продолжил: – Ты у нас героический товарищ. И даже награжденный.

Орден Красного Знамени я получил за Украину. Только ведь и не скажешь, за что именно. «За выполнение секретного задания» – и все… Интересно, Русаков хотя бы примерно представляет, с кем он имеет дело в моем лице? Может, и представляет. Он вообще чемоданчик с несколькими тайными уровнями.

Я мельком глянул на собеседника. Мне его мажорное настроение казалось наигранным. Этот вечно подтянутый, статный, хотя и ростом не вышел, мужчина, возрастом сорока одного года, внешне был полон энтузиазма, бодрых правильных фраз и призывов, непоколебимый, идущий единственно верным путем. И какой-то идеально выверенный, как в аптеке, – эмоций, мыслей, рассуждений да и самих поступков у него ровно столько, сколько надлежит по должности. Но вот только не покидало меня ощущение, что это всего лишь маска. А что у него на уме – одному черту известно. Ну такая уж старая чекистская школа. И еще чувствовалось, что Русаков чудовищно целеустремлен. Тут мы с ним сильно похожи. Это такое отдельное племя на Земле, которое и надежа с опорой, и вместе с тем угроза для государства – люди, готовые на все ради достижения цели. Притом не мелкой, типа купить аккордеон и новые сапоги, а большой цели, глобальной. Вопрос только в том, что это за цель. И насколько она соответствует общепринятым общественным устоям.