– И они, приезжие, мне будут что-то ещё говорить! – На Рыбакова грубые слова хозяйки подействовали, словно удар под дых. Он задышал тяжело и нервно.

– Алексей, ты сегодня раньше, – Софья Ивановна пыталась отвести беду, – что-нибудь особенное было?

– Да-да, – не давая ответить, продолжала разошедшаяся латышка, – они приезжие, а ведут себя так, будто хозяева…

– Что тут у вас произошло, Софья? – Рыбаков пристально посмотрел на жену, которая уже не могла скрыть прежних эмоций. – Кажется, нами здесь недовольны?!

– Кто будет доволен, если она такая… н-не-порядочная, прямо неряха, ну-у-у… как шлю-у-ха! – латышка уставилась на Рыбакова, который уже почти не владел собой.

Он очень любил свою жену, и последние слова резанули его прямо по сердцу. Словно наждаком проехались по его мягким тканям, вместе с кровью вырывая куски плоти. На их месте образовались раны, которым ещё долго-долго заживать, и пройдёт ли всё, никто не знает. Наполняясь сочными каплями бурой крови, готовой брызнуть в разные стороны, сердце сжалось и замерло…

Латышка же попросту не могла по-русски выразить себя. Оттого и грубила, когда слов не хватало. Ей хотелось представить что-то значительное и чтобы все выслушали её, а для того, полагала она, надо говорить громко, грубо и без остановки. Что и делала, только результат был обратным – уставший после долгих разбирательств на работе Алексей Петрович пришёл настолько раздражённым, что не хотел и подумать, что могли бы значить эти по-мужски грубые и нелепые выражения латышки. Ему просто-напросто не хватило сил разобраться – так Алексей Петрович объяснял потом происшедшее самому себе.

Он двинулся прямо на латышку, подняв правую руку и словно пытаясь ей прикрыть хозяйке рот и остановить поток её брани. Та, напротив, как одержимая продолжала ещё более грубо ругать всю его семью и Софью Ивановну особо. Изо рта в разные стороны летели брызги слюны и всё более отвратительные эпитеты. Когда-то ещё в детстве вместе с прочими деревенскими научилась она бранным словам и шпанским выражениям от русского рецидивиста, скрывавшегося в местных чащах.

Как всё случилось и когда был пройден последний предел, никто потом сказать бы не отважился. Рыбаков стремительно придвинулся к латышке, и рука, уже неконтролируемая его сознанием, хлёстко ударила её по щеке. Не мужским ударом, конечно, но всё же ощутимо и весьма неожиданно для самого Рыбакова. Алексей Петрович отступил назад и с удивлением огляделся. Будто бы не он сам поднял руку на эту вздорную особу.

– А все ж таки… женщина, – запоздало мелькнуло в его сознании. Потом пошло совсем для него непонятное: уже как бы и не человек перед ним стоял, а какое-то, неопределённого возраста, пола и уровня развития существо. Оно угрожающе шевелилось, но это было неопасно, а для Рыбакова ощущалось скорее мерзко и отвратительно, как недостойное человеческого образа. Нечто подобное с ним уже было…

Однажды во сне ему привиделось, что он в траншее, куда спрыгнул вражеский солдат и нужно быстро заколоть его штыком винтовки, пока тот не напал. Алексей поднял приклад кверху и обеими руками крепко держа винтовку занёс штык над серой фигурой, согнувшейся на корточках после прыжка. «Словно животное, – мелькнуло в сознании Рыбакова, – убить не жалко, как на скотобойне».

Шевелившийся в грязной луже на дне траншеи серый ком действительно никак не походил на человека. Хотелось скорей отступить назад, чтобы случаем не коснуться всего этого. И ещё хотелось прекратить всякое движение этого существа, от которого исходила мрачная угроза. Не нужно бояться, просто у-у-бить его, ликовал Рыбаков, ощущая свою полную власть над ним.