– Константин-тиныч… – Генка отложил гитару. – Как ваши успехи на житейском фронте? Я имею в виду прописку, о которой так долго твердили большевики и которую, увы, нам, несчастным, воплотили в нашей славной действительности.

– Нет успехов, Гена, – Константин сунул бритву в футляр и вытер лицо полотенцем. – Никак, Гена, совсем нет успехов на этом житейском фронте. Трижды ходил в поселок, стучался во многие двери и везде получил отказ.

– Да-а… здесь властвуют над душами мелкособственнические инстинкты, и боюсь, тут вам ничего не обломится.

– И я прихожу к такому же выводу, однако, еще есть дома, в которые не стучал. Время есть – попробую.

– Попробуйте, а я попробую стукнуть на Южном берегу, где я прописан в киношной общаге. Живет там одна зазноба в высоком терему и при высокой должности, а я, хотя и не давал повода, тем более несбыточных обещаний, всё еще властитель ее низменных инстинктов и матримониальных помыслов. Попробую в ближайшем будущем прижать ее соответствующим местом к соответствующему месту моего бренного тела, обласкать и намекнуть на безоговорочную капитуляцию моей крепости, если она тиснет бакшишем в вашем паспорте.

Константин онемел: неужели возможно такое?!

– А как же… капитуляция? – вымолвил наконец.

– Что вы знаете о Талейране? О братьях-иезуитах?

– Кое-что знаю. Когда-то мечтал стать историком. Почитывал литературу.

– Приятно встретить родственную душу. Признаюсь, что и я не слишком чистоплотен, как сей дипломат, когда добиваюсь определенных целей. Вернее, когда у меня нет другого выбора, но, зная вас так, как я узнал вас за эти дни, обещаю, что постараюсь обойтись малой кровью. К тому же, у меня нет полной уверенности в успехе.

И Генка-матрос снова потянулся за гитарой.

Константин аж поёжился, как от слишком прозрачного намека на то, о чем Генка-матрос знать, конечно, не мог. Да уж больно песня его была созвучна с ночными мыслями, с тем, как были они связаны с мальчиком, назвавшим его Робинзоном, и… Э, что там крутить хвостом! И с той женщиной, которая тоже посчитала его Робинзоном. И пусть сам он приклеил к себе это прозвище, но какая разница?!

– А где наши геноссе? – спросил Генка. – Которые кормильцы. Больно уж скуден нонешний завтрак.

– Еще не появлялись. Я чайник вскипятил, а Проня выдал кое-какие харчишки и подался в город. А ты, вижу, оголодал в своих прериях и притомился?

– «Притомился» – не то слово, – вздохнул Генка. – Чертовски устал, как говорил Ильич подлецу Троцкому, возвратившись с конгресса тред-юнионов.

– Ты бы поумерил свой пыл, – посоветовал Константин. – Петр Петрович говорил мне, что ты в своих прериях – чистый мустанг по части диких кобылиц.

– Константин-тиныч, я вынужден, во избежание гнусных инсинуаций, которые, как я вижу, сгущаются вокруг моего доброго имени, поведать вам правду и только правду о прериях, где уже не в чести гордые мустанги и где кобылицы давно покрыты заезжими нуворишами и партийными бонзами. Простой ковбой вроде меня вынужден довольствоваться глупыми телками, которых к тому же я должен, как говорил один литгерой, кормить, поить и воспитывать.

– При твоих-то деньгах?

– Вот именно! – воскликнул Генка-матрос, снова хватая гитару. – И потому вопрошаю вас и мировую общественность: кто может выдержать подобные скачки при таких харчах? Клянусь шпорами и уздечкой, что успехи в родео прямо пропорциональны количеству жратвы, помноженному на качество и калорийность проглоченного.