Пациентка была расстроена своей пассивностью в этом сновидении, тем, что она «уходит по своим делам, стараясь не думать об этом». Она осознала, что теперь ей придется делать выбор. Иначе она будет лишь плыть по течению. Ее выбор мог бы стать обязательством по отношению к своей внутренней жизни с находящимся там ребенком-узником. Это также означало бы, что ей пришлось бы противостоять владельцу магазина, то есть собственным защитам, направленным на отторжение фигуры внутреннего ребенка и закрытие переходного пространства. После некоторой борьбы она сделала этот выбор и придерживалась его в течение многих лет своей аналитической работы и тренинга. В терминах Невилла Симингтона (Symington,1993) она выбрала «дарителя жизни».

Биржевой маклер с Уолл-стрит, которому было под тридцать (я буду называть его Ричардом), пришел ко мне на консультацию по поводу депрессии, бессонницы и различных психосоматических симптомов, возникших после того, как его невеста разорвала помолвку и ушла от него к другому мужчине – «менее скучному», как она ему сказала. Понятно, что Ричард был потрясен этим, это событие он, скорее, воспринимал как удар. Он не выглядел огорченным: у него вообще был слабый контакт с собственными чувствами. Однако в его застенчивости на первой встрече, мне показалось, я увидел или почувствовал маленького мальчика, с которым я хотел бы вступить во взаимодействие.

Со временем наряду с естественными чувствами гнева и горя, связанными с предательством его невесты, к нему также пришли ощущения опустошенности, нереальности, утраты связи с окружающим миром, «внутренне мертвым». Эти чувства деперсонализации и дереализации иногда уступали место рыданиям, но Ричард говорил, что не знает, о чем на самом деле он плачет, и что слезы почти не приносят ему облегчения. Он скучал по своей невесте, но его слезы были как будто «не о ней» и, казалось, возникали из «иного места». Они пугали его, и он чувствовал себя «ничтожеством». Слушая его рассказ, я задумался, нет ли у него какого-то раннего травматического опыта, который мог быть активирован актуальным расставанием с подругой. В конце концов, мы обнаружили его раннюю травму.

В начальном периоде психотерапии мы фокусировались на его утраченных отношениях, а затем стали исследовать его личную историю. Он мало что мог вспомнить о своем детстве, которое было «до скуки нормальным, типичным для среднего класса», за исключением одного. Он никогда не чувствовал, что действительно принадлежит своей семье и постоянно фантазировал, что он – приемный ребенок. Он ощущал, что есть некая тайна в его прошлом, что была прожита какая-то иная темная жизнь. Он даже проверил свои записи о рождении и поговорил об этих своих мыслях с единственным живым родителем (с отцом). Отца, шахтера из Пенсильвании, его вопросы лишь раздосадовали, он отмахнулся от них, как от «ерунды», и уткнулся в свой футбол.

Я спросил Ричарда о смерти его матери, думая, что это могло бы дать ключ к пониманию. Она умерла от рака за несколько лет до нашей первой встречи. По его словам, ее смерть была «обычной», как и все остальное в его жизни, кроме его отношений с невестой. Смерть матери не вызвала у него каких-то сильных чувств. Казалось, никто о ней сильно не переживал. Церковный ритуал прощания и погребения был исполнена как формальная рутина. Никто не говорил, кроме священника, и он понял, что все в ее жизни было не так. Роберт не скучал по матери. Они не были близки.

Дальнейшее исследование его детской истории ни к чему не привело, и вскоре Роберту стало скучно в анализе, так же как и в жизни. В то время как его реакция паники и чувство деперсонализации немного ослабели, его депрессия продолжалась, и даже усилилась, и его работоспособность начала ухудшаться. Он принимал лекарства, но это не очень помогало. Сновидений не было. Его ответы на мои вопросы часто были односложными. Проходили недели, и в контрпереносе я начал чувствовать нечто похожее на то, что, вероятно, чувствовала его невеста – чувство беспомощности и желание избавиться от него.