Еще внизу, на поле, инструктор упомянул, что время свободного падения при прыжке с такой высоты длится две секунды. Две секунды падения в пропасть: несколько ударов сердца, один вдох. Вполне достаточно, чтобы ощутить страх.

Оказалось, за эти две секунды не успеваешь ничего – ни вздохнуть, ни сгруппироваться, ни осознать, что происходит. Ты просто летишь вниз, и мозг цепляется за последнюю мысль, которая была с тобой еще наверху, в безопасном нутре натужно дребезжащего самолета.

Сид всегда любил высоту. Еще в юности он открыл для себя крыши Питера – и выпал из жизни на все лето. Целые дни уходили у него на поиски незапертых чердаков, обследование новых крыш и составление целых маршрутов для прогулок в поднебесье.

Сиду вспомнился ветреный июльский вечер пятнадцать лет назад. В тот вечер он прихватил пару пива и повел подружку на крышу – смотреть закат. Память не сохранила имя той девчонки, да это и неважно.

Важно было то, что он привел ее на совершенно роскошную, лучшую в Питере крышу.

Крутая, устланная коричневой гремящей жестью, с крошечными слуховыми окошками… С этой крыши открывался вид на закаты и Петровский стадион с его космическими лопухами ламп, а с другой стороны маячили шпиль Петропавловки и даже огрызок Исаакия.

А главное, с этой крыши удобно было перелезть на следующую, потом еще на одну и так далее – до конца квартала. Получался целый прогулочный променад: знай себе шагай, только по сторонам смотри, чтобы ментов никто не вызвал.

Но ни полюбоваться закатом, ни выпить пива в тот вечер так и не удалось. Не успел Сид довести подружку до дальней, последней в квартале крыши, как хлынул дождь.

Короткий теплый ливень в считаные минуты промочил насквозь кеды и джинсовку Сида, белое платьишко девушки, их волосы и, кажется, вообще весь город. Сид тогда быстро уловил настроение подруги и предложил спуститься с небес на землю, а потом продолжить вечер в более приятном месте. Например, у него дома.

Только вот, чтобы спуститься вниз, нужно было еще преодолеть весь квартал в обратном направлении – к лазу, ведущему на незапертый чердак. Крыша после дождя стала скользкой, как канализационные люки в феврале, а живописные крутые скаты уже не казались ее неоспоримым достоинством.

Но Сид шел вперед по коньку крыши и хохотал как сумасшедший. Ему нравилось ловить волну адреналина каждый раз, когда кеды проскальзывали по мокрой жести.

И, кроме того, это было ужасающе, пронзительно красиво. Внизу ворочался переполошенный дождем город, а здесь, наверху, все крыши сияли чистотой. Казалось, в них можно смотреться, как в зеркала с эффектом сепии. Где-то над головой отчаянно кричали чайки, и на фоне неба, пламенеющего кармином, балансировали на коньке крыши две тонкие фигурки, одна – в белом платье.

«Я запомню этот закат навсегда», – пообещал себе Сид.

Волшебство момента разбил истошный, с нотками истерики, окрик в спину:

– Стой! Я не могу так идти!

Сид в недоумении оглянулся. Его подруга отстала, их разделяло уже не меньше пятнадцати шагов. Она не шла, а ползла на четвереньках, неуклюже расставив чумазые коленки. Платье задралось до середины бедер, пальцы судорожно хватались за конек крыши, мокрые волосы облепили лицо.

А самое главное, лицо девушки некрасиво кривилось, из груди вырывались короткие, как у собаки, вздохи, глаза панически бегали. Ей было отчаянно, до истерики, страшно.

Сид тогда мысленно обругал себя последними словами и поспешил обратно к подруге. Ласково улыбаясь, забалтывая ее как ребенка, он крепко ухватил девичьи запястья и тихо, по шажку, начал пятиться. Ужасающе медленно, сантиметр за сантиметром, он провел ее через три крыши, к чернеющему окну чердака.