– А-а-а-а!

О том, что я прекрасно плаваю, я вспомнил только в воде…

Когда по гранитным ступеням я устало поднялся на берег, жалкий, испуганный и худой – одна сплошная впалость, без выпуклостей – Аня посмотрела на меня так, как будто я не герой её романа, а крохотное ничем не примечательное насекомое.

– Что это было? – спросила она.

Я растерянно пожал плечами и ничего не ответил. В голове была трезвая, гулко звенящая пустота.

– Для чего ты это сделал? – снова, уже совсем холодно повторила она.

– Я хотел…

– Чего ты хотел?

– Мне показалось…

– Я никогда не смогу уважать человека, который ни во что не ставит свою жизнь. Это глупо, – неожиданно ясно и лаконично выразилась она.

– Я немного подсохну и потом всё тебе…

– Ничего не надо объяснять. Ничего больше не будет, – отрезала она…

Потом я шел рядом с ней, втянув голову в плечи, и, дрожа от холода, бормотал:

– Понимаешь, видимо, потребность полета давно жила во мне. Я это чувствовал, только выразить не мог. И вот случайно вырвалось…

– И это ты называешь случайностью?

– Я не хотел.

– Не хотел, – ворчливым тоном, но уже более мягко повторила она.

– Всё случилось как бы само собой.

– А если бы ты разбился… насмерть.

– Ну и хрен с ним, – выпалил я отчаянно.

Я думал, после этого она презрительно фыркнет и убежит от меня. Что она сочтет это за очередное оскорбление. Но она почему-то не убежала. Осталась. Она шагала рядом и слушала мои путаные бесшабашные объяснения. Она на что-то надеялась. Я понимал, что мне нужно как можно больше узнать о ней. Как-то сблизиться, постараться понять. Но вместо этого я всё рассказывал ей о себе, пытаясь быть предельно откровенным. Она и не подозревала, что после прыжка в холодную Неву я стал другим человеком. Мне больше не хотелось мостить путь к славе. Мнимая значительность во мне скорчилась и умерла, придавленная тяжестью бессмысленного поступка. Сейчас я был сам собой. Но мог ли я заинтересовать её в этом новом облике?

А, впрочем, навязываться в вечные воздыхатели к Анне я вовсе не собирался. Поэтому, ничего не объясняя, свернул в какой-то пустынный дворик, нашел там укромное место и стал раздеваться.

– Что ты собираешься делать? – спросила она.

– Одежду сушить, – буднично пояснил я.

– Как? Прямо на улице?

– Прямо, – ответил я. – Люди в лифтах писают, а мне просушиться нельзя в приличном месте?

– В лифтах писают хамы.

– Ну, значит, я хам.

Она посмотрела на меня возмущенно и растерянно. Потом покачала головой и развела руками, ничего не говоря. Мол, что с тебя взять, с такого глупого и невоспитанного.

Между тем я стянул с себя рубаху, штаны, выжал всё это и развесил на чугунной ограде сквера так, чтобы подсыхало и проветривалось. Атрибуты моей отчаянности трепал теплый летний ветер.

Вскоре я согрелся, сел на пыльную траву рядом с чугунной изгородью и вытянул худые ноги перед собой. Мне, такому неказистому в тот момент, показалось, что Анна уйдет от меня через минуту. Что ей делать здесь, рядом со мной, таким худым, невзрачным и неуравновешенным.

Но она почему-то не уходила. Она презрительно раздувала ноздри, пыталась на меня не смотреть, переступала с ноги на ногу, но никуда не уходила. Она чего-то ждала. Наверное, ей было жаль оставлять меня одного в такой момент.

И мне вновь стало хорошо. Мне не хватало сейчас только густой махристой зелени над головой, чтобы почувствовать себя совершенно счастливым.

Где-то в каменной чаще за нашими спинами пронзительно запели птицы. Звуки этой трели были созвучны биению моего сердца. Неведомые городские птахи явно провоцировали во мне возрождение новых желаний. И тогда я не выдержал, я сказал: