Фигурой она тоже не вышла и, в отличие от Исабель, чья южная кровь оставляла надежду на относительно скорое исправление, явно собиралась оставаться худощавой, узкоплечей и малогрудой до конца, как это случается у северян. Впрочем, и изящно-хрупкой, по галльской моде, она не выглядела: открытая спина и тонкие руки были сплошь сплетением сухих мускулов, как у чистокровной лошади. Зато каждое движение, каждая поза были такие, будто она их месяцами репетировала, а осанка была и вовсе несгибаемая; Исабель еле удержала вздох тихой зависти. Другое дело, что эта красота была слишком выверена, даже нарочита в своей четкости и потому тоже раздражала, словно венецианка находилась на сцене и каждую минуту рассчитывала на эффект.

– Я танцую, много.

Проклятье! Исабель и не заметила, что объект ее внимания в свою очередь наблюдала за ней краем глаза. Она спешно схватила веер и обмахнулась им пару раз, а почувствовав, что резное дерево зловеще хрустнуло в пальцах, так же поспешно свернула и положила на столик.

– Конечно, – ответила она как могла спокойно, и только тут значение сказанного новой соседкой дошло до ее мозга.

Танцует! В мире Исабель знатные дамы, конечно, танцевали, к ней и самой приглашали как-то учителя, но величавые придворные контрдансы, приличествующие дочерям благородных домов, не дают подобной мускульной выучки. Такое Исабель видела только раз – точно, вот где! – когда в Монтерей пришел табор, и цыганки, такие же вот поджарые и жилистые, изгибались в своих страстных и нечестивых плясках на площади у самой церкви. Но новая знакомая не шла с ними ни в какое сравнение в первую очередь потому, что страсти в ней не чувствовалось ни на грош, да и их животной, но все же естественности тоже.

Наверняка, решила Исабель про себя твердо, есть и приличные виды танцев. Мир большой, как любил говорить дядя Алехандро, и люди в нем бывают разные, а уж обычаи – тем более. Исабель и сама читала о разгульных венецианских карнавалах, так что, может, женщины Венеции и танцевать могут напропалую, и ничего в том дурного нет?

Новая знакомая – Одиллия, да – поставила последнюю книгу на полку, изучила результат, задумчиво покусывая верхнюю губу, а потом, видимо, решив удовольствоваться достигнутым, развернулась и уселась на кровати по-турецки. Заодно завернулась в лежавшую… да, таки шаль, но огромную, оставив открытыми и тем только подчеркивая ни на дюйм не ссутулившиеся плечи (неужели ей так удобно?) и голову на длинной, по-лебединому изогнутой шее. И уставилась на Исабель.

Исабель на своем стуле невольно выпрямилась, готовясь ответить на вызов, но венецианка смотрела не вызывающе, а словно Исабель была такой же книгой, и надо решить, куда ее поставить и скоро ли понадобится. А потом Одиллия сморгнула, и наваждение вдруг рассеялось.

– Я думаю, – пояснила она, – не стоит ли пойти на разведку.

– Тем более что самое время поужинать, – отозвалась Исабель, стараясь попасть ей в тон, и еле сдержалась, чтоб не поморщиться: получилось как-то… резковато. То ли новой соседке помогала авзонийская привычка говорить чуть нараспев, то ли еще что, но у Исабель вышло опять почти как у деда. Почему-то на этот раз ее это не порадовало.

– На ужин я бы не очень рассчитывала, – заметила Одиллия так, словно для нее это было дело обычное, – но осмотреться у нас время есть. На людей посмотреть и себя показать, – последнее она сказала так, будто кого-то цитировала, пробуя чуждую себе фразу на вкус.

Вот эту небрежность скопировать было уже полегче, чем акцент.

– Да, ты права. – Откинуть голову – да, вот прямо так, и плечи… легко! – Мне еще надо найти моего вассала. Отдать ему распоряжения.