Спавший на кровати в правом углу комнаты белорус Микола, уже встал, покряхтел, собираясь, и побрел в коровник, а я так и не мог уснуть. Где-то закричал петух. Ему ответил второй. И началось. Заржала лошадь, замычали коровы. Я положил подушку сверху на голову и, не обращая внимания на окутавший меня запах сырости, порадовался, что внешние звуки стали несколько тише. Но тут же в голове зашумели внутренние голоса. Было ясно, что еще чуть-чуть, и я сойду с ума.

Лежащий справа от меня дед Антон, пожилой бородатый мужчина, носящий очки с толстыми стеклами в круглой широкой оправе, тоже проснулся и начал собираться на утреннюю службу в церковь.

– Не спится? – спросил он меня, видя мою страшную борьбу на раскладушке.

– Не… Ничего не выходит, – пробурчал я из-под подушки.

– Это ангел-хранитель тебе спать не дает. Дергает тебя. Видимо, мысли твои не тем заняты…

– Это точно, – тихо ответил я.

– А здесь монастырь. Здесь мысли светлые должны быть. Вот он и дергает тебя. Не дает заснуть с ними.

Не знаю, понимал ли старик, насколько он был прав, или просто нес мне какую-то заученную стандартную проповедь. Но я почему-то нисколько не сомневался в правдивости его слов. Даже это лицо. Мое уставшее лицо. Преследующее меня всю мою первую ночь в монастыре… Как же оно могло походить на образ отчаявшегося спасти меня ангела-хранителя?

– Ну что? Может, пойдешь со мной на службу? Тебе надо бы, – сказал дед Антон, надевая шерстяные носки.

– Пойду. Все равно я спать не могу.

Я выполз из-под влажного одеяла и, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить других пятерых обитателей комнаты, надел свои болоньевые сноубордические штаны, спортивную кофту с капюшоном, куртку, термоноски и вязаную шапочку. Допрыгал в носках до прихожей и, усевшись на ступеньки лестницы, ведущей вниз из комнаты, зашнуровал на ногах кроссовки.

– Вон как ты вырядился… – усмехнулся дед. – А рабочее у тебя что-то есть? Ну если нет, то отец Михаил тебе что-нибудь сообразит.

– Это и есть рабочее… – пробурчал я.

Хотя было уже понятно, что мои наспех закупленные в спортивном супермаркете «походные» шмотки выглядят здесь как наряды «от кутюр».

– По коровнику в таких кроссовках не попрыгаешь, – продолжал бурчать дед, надевая свои высокие кирзачи.

– Ну… что-нибудь придумаем, – прошептал я, скорее, самому себе. А внутренний голос тут же заорал: «Какой еще на фиг коровник, не нужен мне никакой коровник!» Но я сделал над собой усилие и сумел его чуток сделать тише. Так что никто его не услышал.

Мы вышли из комнаты, спустились вниз по лестнице и, отворив прерывисто и жалобно поскрипывающую дверь, оказались на улице. Воздух был, как вчерашний кисель, – темный, плотный и до хрипоты холодный. До рассвета было еще далеко, а луна уже ушла. Идти приходилось почти на ощупь. Я старался светить себе под ноги, включив экран мобильного телефона, но света он давал так ничтожно мало, что я то и дело ошибался и оказывался в луже. Пару раз я серьезно оступился, и правый кроссовок наполнился ледяной водой. Я подумал было сразу вернуться, но тут же обозвал себя «неженкой» и решил терпеть. Дорога сначала шла вдоль монастырских стен, а потом перпендикулярно соединялась с главной дорогой от центральных ворот к храму. На ночь ворота запирались. Оставалась открытой только калитка, проходя мимо которой я увидел чей-то силуэт и слабое мерцание огонька сигареты: в монастыре курить запрещалось, а потому все курящие трудники выходили подымить за территорию через эту дверь.

Я шел гораздо медленнее деда Антона. Я что-то бурчал себе под нос и боязливо поглядывал на кресты кладбища, раскинувшегося по правую сторону от дороги. Двадцать–тридцать аккуратненьких могил с деревянными крестами. Почему-то в то первое монастырское утро мне казалось, что за мной сейчас наблюдают все эти неизвестные покойники. Наблюдают и осуждают. Все было каким-то чужим и враждебным. И дед Антон неслучайно ускорился, совершенно не собираясь дожидаться, пока я допрыгаю до него. Я отстал и шел в тишине и темноте совершенно один. Дорога была грунтовая с хилыми проплешинами щебня. Идти от моего жилища до храма было никак не меньше восьмисот метров. В то первое утро эти восемьсот метров мне показались длинными до бесконечности. Не знаю, сколько занял у меня этот путь. Но, пока я шел, я успел вспомнить почти всю свою жизнь. И все, прожитое мной за тридцать лет, вполне могло при определенных обстоятельствах потянуть на определение вечности.