Чеченец кивнул:

– Да, мы жили все вместе и вместе умирали.

Тюка недовольно фыркнула, сделав мне знак помалкивать, и умчалась в кабинет. Появилась она оттуда буквально через несколько секунд с пачкой новеньких пятитысячных купюр.

– Это вам, – сказала она чеченцу. – Примите от души.

Здесь пятьдесят тысяч.

– Что вы! – отшатнулся мужчина. – Я не за этим пришел. Я только сказать слова благодарности. Уберите деньги!

Марфа Кондратьевна, согнувшись в поклоне, вытянула руки вперед и начала причитать на всю квартиру:

– Чеченцы пострадали! Чеченцы несчастные! Мы обязаны помнить нашу вину, наш грех! Вы обязаны взять деньги! Иначе вы обидите меня.

– Да не нужны мне ваши деньги, – отмахивался мужчина, попятившись к входной двери.

– Это помощь для чеченцев из правозащитного фонда, – не разгибаясь, жалобным голосом продолжала Марфа Кондратьевна. – Умоляю, возьмите. Простите наш грех перед вашим народом.

Я наблюдала за происходящим с открытым ртом. Нехотя мужчина протянул руку и взял пачку купюр, сунул ее в нагрудный карман куртки, после чего быстро попрощался и вышел.

В субботу я, Лев Арнольдович и дети поехали в гости. Мойша и Рита жили у метро «Коньково». Их однокомнатная квартира в хрущевке, заваленная книгами, была настолько крохотная, что мы еле втиснулись на миниатюрный диванчик в шестиметровой кухоньке. Комната больше походила на кладовку: в ней стояли стеллажи, картинные рамы, лыжи, лежали краски…

Мне пожилые супруги понравились сразу: Мойша – крупный мужчина с выразительным взглядом и приятным баритоном, и утонченная Рита, блиставшая эрудицией.

В советское время Мойша работал на телестудии, создавал мультфильмы для дошкольников, а Рита преподавала в университете английский язык. Сейчас она рисовала акварелью, иногда писала картины маслом и, если везло, продавала их у входа в метро; Мойша, выйдя на пенсию, увлекся фотографией и каждый год ездил в Карелию – фотографировал озера.

– Всю жизнь пахали, а нажили только эту тесную конуру, – пошутил Мойша, показав на стены. – В Европе у собак и то будки просторней!

– Полина, приходи к нам иногда, будем учить английский! – предложила Рита.

Увы, такого таланта, как у деда Анатолия, знатока шести языков, у меня не наблюдалось. Я самостоятельно учила в войну английский, но говорить было не с кем, да и сейчас, кроме Риты, никто из моего окружения не знал по-английски ни слова: Лев Арнольдович и Тюка всегда пользовались услугами переводчика.

За столом Мойша и Рита поделились горем: их единственный сын Мирослав оставил суету мирской жизни и отправился в монастырь, став послушником.

– Его ряженые одурачили, заставили печь просфоры. Он на церковь работает бесплатно! Там дурачков любят, – сетовала Рита, пытаясь вилкой наколоть фасоль в винегрете, та ускользала. – Вся беда из-за девушки приключилась. Прикипел он сердцем к однокурснице, а она посмеялась над тем, что он неопытный в отношениях. Разбитная, прожженная попалась. Выставила его на посмешище перед студентами и преподавателями: мол, молодой, в интиме ничего не смыслит. Вот он университет бросил и подался в монахи!

Рита угощала нас винегретом, подавала плюшки с сахаром. Дети Тюки с жадностью набросились на угощение, не обращая внимания на разговоры взрослых.

Мойша и Лев Арнольдович пили красное вино, мы с Ритой – чай, а за окном плыли серые снежные облака, навевая чувство безнадежности.

Христофор, наевшись, отыскал в старом альбоме несколько чистых листов и принялся рисовать для меня парусник.

– Когда я вырасту, ты, Полина, еще не будешь старой, – размечтался он, сидя на полу среди разбросанных карандашей. – Я смогу на тебе жениться, мы станем покорять моря и страны, искать сокровища…