– Ты, Поля, нам живая нужна, – сказал он. – Помрешь, и на кого дети останутся?

Пока я размышляла над его словами, Марфа Кондратьевна прошла мимо со свежим транспарантом: «Ходорковский – свой парень! Свободу герою!» На транспарант был приклеен распечатанный на принтере портрет Михаила Ходорковского, вокруг головы которого красовались нарисованные желтым фломастером сердечки.

В коридоре Марфу Кондратьевну обругала недремлющая соседка, поймав с поличным проштрафившихся кошек. Тюка в ответ заорала:

– Вы не терпите оппозицию! – и ретировалась с гордо поднятой головой.

Мне пришлось убирать за животными, попутно извиняясь.

– Развели бардак! Куда катится Москва? – надрывалась пожилая женщина. – Твои хозяева алкаши или безумные? Что за люди такие бестолковые?!

Лев Арнольдович, сидя в прихожей, слушал ее и посмеивался в бороду.

– Надо на вас заявление написать куда следует! – подытожила соседка.

– Верно. Как во времена Сталина! – сказала я.

Соседка неожиданно смутилась и шмыгнула в свою дверь.

С митинга Марфа Кондратьевна вернулась невероятно взволнованной: прохожие ее хвалили за транспарант, и многие желали с ней сфотографироваться.

– Я скоро стану знаменитой! – сообщила она. А затем велела мне одевать детей: – В церковь пойдем на всю ночь, будем Господу молиться!

Дома осталась только Аксинья. Лев Арнольдович отправился к друзьям, воспользовавшись отсутствием супруги. Я пила чай и радовалась, что, кроме громкого «м-м-м», нет никаких других звуков. Обнаружив, что впопыхах хозяйка дома запамятовала запереть кабинет, я вошла в интернет и оставила на сайте по трудоустройству объявление о поиске работы.

Чуть позже выяснилось, что Марфа Кондратьевна и дети были вовсе не в церкви, а на кладбище.

– Мы втыкали свечи в землю и ползали по снегу среди могил, – признался во время завтрака Любомир.

– Любопытное православие… – прокомментировала я, накладывая в тарелки овсяную кашу.

Тюка делала детям знаки молчать, но им не терпелось поделиться впечатлениями со мной и с отцом.

– Святой старец и мама нам приказали ползти на коленях и читать «Отче наш»! Было страшно! – пожаловалась Ульяна. – Я боялась, что из могил привидения вылезут.

– А где Глафира? – недосчитавшись одного из детей, спросил Лев Арнольдович.

– Уехала в приют Божий, – кротко ответила Тюка.

– Мама имеет в виду православный интернат. Теперь Глафира только летом вернется, – пояснил Христофор.

После завтрака прочитать конспекты мне не удалось: пришлось выбивать ковры, забитые хлебными крошками и кошачьей шерстью, и пылесосить в прихожей.

Марфа Кондратьевна тихонько перебирала вещи в платяном шкафу, а затем вдруг сказала:

– Как же я тебе завидую, Полина!

– Чему именно? – удивилась я.

– У тебя вся жизнь впереди!

– А у вас, Марфа Кондратьевна, дети и муж! Есть свое жилье и еще квартиры, которые вы сдаете. Вы не нуждаетесь и не инвалид, слава богу. Я же после войны – раненая, безо всякой помощи! Даже своей комнаты у меня нет, – возразила я.

– У тебя есть молодость! – взвизгнула Тюка. – Молодость дороже всего на свете! Я старуха! А тебе только двадцать один год!

– Чувствую я себя на все сто, – грустно ответила я. Это было чистой правдой. Мир обычных людей казался мне примитивным и абсолютно пустым.

Но Марфа Кондратьевна оставалась на своей волне:

– У тебя есть возможность влюбляться! Выбирать мужчин и ходить на свидания!

– Да что вы говорите, Марфа Кондратьевна! А когда мне это делать, не подскажете? Я работаю на вас с семи утра до двух часов ночи! – напомнила я.

– Молодость! Любовь! Отношения! – в запале тарахтела Тюка, сбросив с себя маску блаженной. – Время – самая дорогая валюта! Если бы мне сейчас был двадцать один год! Я бы летала как на крыльях! Я бы променяла на молодость всё, что имею…