О нет, утроба этих жутких ран,
И животов разверстых, и постелей
Нам говорит: рождается титан.
Рождается народ – как он умеет.
«Расскажи, как цветёт виноград…»
Расскажи, как цветёт виноград
На границе падения света,
Где отчаянных избранный ряд
Совершает свой подвиг бесследный.
Расскажи, как стояли полки,
Расскажи, как они умирали,
Как в столице гуляли и жгли
Жизнь и деньги в последние мая.
О, мне многое вам рассказать
Неизбежно когда-то придётся
Тем, кто выбрал – не жить, подождать,
Перекидываясь и – на отлёте
Задевая горячий простор,
Задевая кровавую рану
Пустотелой, пустой, холостой,
Холощёной – и нет больше срама,
Чем примазаться к тем, кто упал, —
Никогда не вкусив чернозёма,
Что скрипит и горчит на губах,
Как письмо из остывшего дома.
Расскажи, как цветёт виноград,
Как в саду обещает закланье
Той лозы, от которой солдат
Принимает причастие ранним
Утром боя и утром смертей,
Что ложатся в ту жирную землю…
Новостей, новостей, новостей —
Лучше новости нету, что жив он.
«Грязная одежда, чистое бельё —…»
Военфельдшеру Игле
Грязная одежда, чистое бельё —
Вот и всё, что скажут в оправдание моё,
Коль в «буханке» фельдшерской будут разрезать.
На комке, шевроном – Богомать.
Фельдшерица кинет перевязочный пакет
Стороной кровавой – в белый свет.
Рассечёт штанины и чистое бельё,
Ну а дальше – всё, что есть, моё.
Распростёрт носилками, закреплён ремнём.
Лик печальный девичий – не о том.
Было бы неловко мне перед ним лежать.
Глядь – ко мне склоняется
Богомать.
«Мои друзья идут по жизни маршем…»
Мои друзья идут по жизни маршем,
а остановки там – после ранений,
В больничный корпус поднимаясь
И не зная,
Кого увидишь,
и невольно замираешь
перед палатой,
что там, жизнь или сраженье
со смертью?
Как изуродован? Идёт или лежит?
Узнает или просто прокричит;
а если ходит – то пойдём закурим
на чёрной лестнице
и обо всём поговорим.
Где угол зла, как ты его берёшь,
Кого ты любишь из осьмнадцатого века
И кто в разведку в крайний раз уйдёт,
Не ожидая подкрепленья и ночлега.
Здесь жизнь и смерть в окровленных бинтах
И здесь – любовь: а застегни живот мне;
Живот зашит, застёгиваешь куртку
И на ступенях вытянешь впотьмах —
одну, другую, ту ли сигарету
пока сестра торопится узнать, что не в порядке.
Но, открыв коробку,
Ей молча предлагаешь папиросу;
Она – сестра, а ты – наверно, тоже.
И мы сидим дымим, мы так похожи,
Донецка, Питера или Москвы —
Сестрицы всей России таковы.
А наши братья – белые, в бинтах,
Стоят напротив,
И никто из нас
Не скажет им присесть хоть на ступеньку.
Мы этим оскорбили бы бойца,
что жизнь нам отдавал, а не копейку.
– Я не могу тебя, как женщину, отправить —
туда, где нам пристало, не тебе…
– Я женщин не сужу из тех же правил,
что и товарищей… но то не значит, что
Я не люблю, не доверяю я тебе.
И как теперь?
Мы вместе в общей боли.
Как на иконе – венчанных страстей.
Таких мужей земля рожает, в воле —
Чтоб сёстры нежили,
А женщины несли от них детей.
Сосед
Старый шахтёр, сосед, говорит: по ночам мне страшно.
Раньше с гранатой спал.
На случай, если зайдут эти.
Чтоб – и себя, и их.
Потом развинтил и выкинул —
когда поверил, что не зайдут.
Теперь, когда сильно лупят, он берёт в кровать кошку.
В доме пусто – жену вывез к детям, в Ростовскую.
Там пока безопасно.
Но завтра жена приедет.
Он говорит о ней: «Приедет любимая».
Его любимой – шестой десяток,
она полная, широкоскулая.
Она мордвинка.
Он местный.
Можно сказать, хохол.
Но гранату развинтил – когда «Россия напала».
Спрашивает: «Тебе не страшно?»
«Иногда», – признаюсь.
«Правильно. Только дурак не боится».
«Или человек без воображения», – думаю про себя.
У меня здесь стало худо с воображением.
Чего ни вообрази – жизнь переплюнет.