Человек, с которым говорил Артемьев, оказался немолодым старшиной медицинской службы.

– Значит, вы не медик? – сказал он, глядя на петлицы Артемьева.

– Значит, не медик, – сердито потирая ушибленную ногу, ответил Артемьев, – но тем не менее из юрты вашей не уйду.

– Мое дело маленькое, товарищ капитан. Это как товарищ Апухтин скажет. Чаю хотите?

– Еще как!

– Я сейчас товарищу Апухтину за чаем пойду, – сказал старшина, – так возьму и для вас.

Он взял чайник, сунул под мышку термос, а в карман – лежавший на столе сверток с заваркой и, перед тем как выйти, с сомнением оглянулся на Артемьева, словно колеблясь между необходимостью принести чай и нежеланием оставить тут этого неизвестного капитана без разрешения товарища Апухтина.

Артемьев пересел с чемодана на койку и лишь теперь почувствовал, как у него горит все лицо. Пока он в темноте ходил по Тамцак-Булаку, комары, оказывается, совершенно искусали его. Открыв чемодан, он вытащил флакон одеколона и стал растирать лицо и шею.

– Это вы зря одеколоном, – сказал кто-то за его спиной.

Он обернулся. У входа в юрту, еще придерживая только что закрытую за собой кошму, стоял высокий военврач с тремя шпалами на петлицах. У него была по-военному подтянутая фигура, крепко охваченная ремнем с маленькой кобурой. Лицо у военврача было молодое, властное, с зачесанными на пробор светлыми волосами. Фуражку он держал в руке и обмахивался ею.

– Вот видите, даже и здесь зуммерят, – сказал он, прислушавшись к гудению комаров, положил фуражку на стол и протянул руку Артемьеву: – Апухтин.

Артемьев встал и назвал себя.

– Да сидите вы, – сказал военврач, – Только что прилетели?

– Да.

– Ночевать прислали?

– Да.

– Знают, что мы уже почти эвакуировались.

– Эвакуировались?

– Вперед эвакуировались, – улыбнулся Апухтин. – Поближе туда госпиталь передислоцировали, – неопределенно ткнул он рукой в стену юрты. – Всё отправили. Даже не знаю, чем вам укрыться. Тут ночи холодные.

– Ничего, я шинелью, – сказал Артемьев. – Была бы койка.

– Видно, так, – сказал Апухтин. – У меня тут сейчас осталось только четверо тяжелораненых. Из-за них, собственно, и задержался. С этим же самолетом, каким вы прилетели, с рассветом отправлю их в Читу, а сам двинусь на новое место. У нас еще некомплект: я и за начальника, и за главного хирурга. Что, не помогает одеколон?

– Нет, – сказал Артемьев, – в первую минуту было легче, а сейчас опять горит.

– Ничего не помогает, – кивнул Апухтин, – только терпение.

– Я сегодня видел в Чите двух тяжелораненых, ваши?

– Мои, вчерашние, – подтвердил Апухтин. – Правда, один вряд ли выживет, хоть я и очень старался. Летчики. А сегодня с утра уже пехота-матушка пошла.

– А что, бои? – спросил Артемьев.

Апухтин удивленно посмотрел на него, но, вспомнив, что капитан только что прилетел, коротко сказал, что японцы с утра перешли в наступление и к трем часам дня в госпитале было уже девяносто раненых.

– И как раз передислокация! Три хирурга уже на новом месте, а я еще здесь, на старом. Как в книгах пишут – по локти в крови. Когда пришли, никого тут не застали?

– Старшину. Он за чаем пошел.

– Вот это замечательно!

– Вы впервые? – спросил Артемьев. Он хотел спросить, впервые ли Апухтин на войне, но почему-то неуклюже спросил: – Впервые оперируете?

Но Апухтин понял смысл его вопроса.

– Нет, не впервые. Я был на Хасане. Но вообще-то наша хирургия дело всегда кровавое. Так что для нас в этом смысле на войне меньше разницы, чем для всех других. А вы впервые?

– Впервые.

– Останетесь здесь, в Тамцаке, или поедете на Хамардабу?

– Должен ехать завтра утром. Вы не туда?