Он категорично заявил маме, что станет врачом, и именно педиатром: будет лечить деток, делать им операции, давать микстуры. Ему очень хотелось помогать, и чтобы в конце на него посмотрели теми же восторженными глазами, что и на маму, после того, как она вылечила Нюру. В деревне до того случая на Хрусталёву и впрямь поглядывали несколько настороженно, – странная она была, необщительная, – но после зауважали. Перестали за глаза называть «барыней». Ни у кого не осталось сомнения, что она – своя.

«Наконец, случилось. Несмотря на то, что я подсознательно ждал этого всю жизнь, так и не смог к этому подготовиться.

Я заканчивал у Трофима Петровича: боясь в чем-то ошибиться, с хирургической аккуратностью раскладывал бумаги, убирал счёты, когда вдруг ввалился отец. Хорошо, что моего работодателя не было в доме, – иначе они с отцом наверняка бы сцепились. Во всяком случае, при одном взгляде на отца в ту минуту, любой тут же инстинктивно приготовился бы обороняться всеми доступными способами: рвать, кусать, колоть.

Отец был страшен. Я впервые стал свидетелем того, как он дал волю многолетней накипи своих чувств. Он был весь землисто-серый от злости, и на фоне этой серости двумя кровавыми пятнами выступали глаза, кружившие в своих распухших орбитах в поисках жертвы, – меня. В дёргающихся уголках его губ скопилась какая-то пена, но вот что странно: его рот показался мне обиженным и беспомощным, как у ребёнка.

– Вот чего, сукин сын, удумал, – прошипел отец удивительно спокойно и тихо для сцены, которая напрашивалась. И, среди этого почти маниакального спокойствия и безумия, которым, вместе с резким запахом пота, моментально пропитался воздух, на первый план передо мною выступила кочерга, которой я, если честно, всегда боялся.

Эта кочерга безмятежно покоилась у нас в доме около печи, вся покрытая пеплом и копотью. Маленький, я иногда брал её в руки, представляя, что это – моя сабля, а я – храбрый воин суворовской армии, готовый крошить турок. Ребёнку, она казалась мне тяжела, но и с возрастом эта тяжесть никуда не делась.

Я боялся, что однажды эту кочергу пустят в ход. Когда отец начинал свою еле слышную перебранку с матерью, я незаметно уносил кочергу и прятал её под крыльцом; не знаю, из чего родилась такая идея, но мне казалось, что на кончике этого вроде безобидного инструмента налипла чья-то жизнь…

«Моя!» – успела промелькнуть у меня в голове мысль, и всë внутри меня заметалось. Отец был силён, ловок, как зверь, и в гневе абсолютно невменяем. Ему ничего не стоило, наверное, теперь убить меня на месте. Тот факт, что он ни разу до этого момента не тронул меня пальцем, больше не гарантировал мне безопасность.

Каково это, получить росчерк холодного железа по живой плоти? У меня свело зубы от одной мысли об этом, в носу возник хорошо знакомый кровавый душок.

Я стоял парализованный и даже не думал убегать и прятаться, уверенный, что отец достанет меня, где угодно. Отец подскочил ко мне, и тут, – о чудо, меня, казалось, спас клочок бумаги, слетевший на пол от движения воздуха. Я не ожидал этого, но отец вмиг позабыл обо мне и кинулся его поднимать. Странно, он готов был размозжить мне череп, а тут нагибался за жалким листком чужой бумаги.

Несмотря на то, что отец ненавидел меня всей душой за то, что я никогда не был послушен ему и в последнее время много замысливал с матерью за его спиной, ничто не могло заставить его попортить соседское имущество, раскидать всë и оставить после себя беспорядок.

Может, он боялся штрафа за порчу чужого имущества. Другое дело – я; по его мнению, я принадлежал ему безраздельно. Подобрав листочек и вернув его аккурат на место, отец снова замахнулся на меня. Его глаза засверкали с новой силой.