Схожим образом функционирует мир рекламы. Наполняющие его высказывания и образы не имеют никакой самостоятельной ценности: это лишь лживые субституты, подменяющие, в соответствии с общей тактикой убеждения, центральный комплекс несказанного, комплекс произвольный и ничем не оправданный, который должен оставаться непроницаемым, недоступным для философской или художественной верификации.

Опыт же авангарда предстает прежде всего встречей с очевидностью, открытой для автоверификации. Применительно к образу это подразумевает отказ от девальвации на уровне действия, сводящей его либо к чистому описанию, либо к иллюстрации реальности или существовавшего ранее утверждения. Образ обладает способностью выстраивать реальность в присущей ему одному последовательности, которая отличается от реального миропорядка или порядка слова: эта власть наделяет его смыслом. Различие между симулякром и этим образом смысла устанавливает сама практика авангарда – своим методом внутренней очевидности, моральной требовательностью и открытостью трансцендентному. Эту практику отличает неотъемлемая константа неудовлетворенности, носителем которой является авангард и которая немедленно располагает его устремления в плоскости, близкой к эсхатологии. Примеры этой тенденции мы позаимствуем прежде всего из истории абстрактной живописи ил и дадаизма, современных тоталитаризму^>4.

В области искусств тоталитаризм, и прежде всего тоталитаризм нацистский, избирает себе моделью греческую Античность: причина тому – совершенство (и постоянство) ее формы перед лицом азиатского и ближневосточного исступления. Высшей целью для нацизма, как признает сам Розенберг, становится монументальность, и прежде всего монументальность похоронная. Воля племени порождает форму, которая подходит ей более всего, поскольку становится ее продолжением вовне. Человек формирует божеств по своему собственному образу. Однако смысл этой изобразительной траектории состоит не в том, чтобы определить место трансцендентности, как это происходит в китайском или славяно-византийском искусстве, абстракции или дадаизме, а в том, чтобы подменить ее человеческим изобретением.

Это иконический процесс обратного уподобления. У нацистов таким изобретением становится создание немецкой расы и героев битвы за сохранение племенной идентичности. Главенствующим здесь становится отношение к прошлому: необходимо укрепить немца в статусе, равнозначном положению грека, – а сделать это можно, лишь переписав историю. Так буржуа увешивает стены гостиной портретами мнимых предков, пытаясь при помощи симулякра придать своему роду солидность, точнее – ту древность, которой ему не хватает.

Соответственно, архитектура в тоталитаризме будет пронизана монументальностью и Танатосом. Что касается сценографии, она постепенно перенимает те черты, которые выделял у Вагнера Ницше, подчеркивая, что исходной точкой для того является иллюзия. Затем все выстраивается таким образом, чтобы придать этой иллюзии наибольшую достоверность. Более того, тиран не останавливается и перед гипнотизированием публики. Это – основной инструмент убеждения, излюбленный прием Гитлера, который немедленно распознают даже самые неискушенные его собеседники, пусть и поддающиеся на эту уловку в девяти случаях из десяти.